То я в дворце многоколонном Хозяин всех богатств земли, Но чаще на лугу зеленом Я с Лизой ото всех вдали. Грудь под косынкою сквозною Опять рисуется уму… Какая грусть, что остальное Переживать мне одному! То в небогатую лачугу Я укрываюсь наконец, Где вижу чад своих, супругу, А с ними – муж их и отец. Здесь он то пишет, то читает, Укрывшись в тень густой листвы. Но снова буря налетает – Мечты, зачем так кратки вы?
Кристиан Дитрих Граббе (1801–1836)
Дурная слава, которая тянется за жизнью Граббе, не пощадила даже его детских лет. Какому еще автору так доставалось от последующих биографов, кто еще мог дать критикам столько очевидных поводов для нападок, не требующих, в сущности, особого ума – нападок ревнителей морали? Именно от этих хроникеров мы и узнаем, что вырос он в самом неблагополучном окружении: его отец заведовал тюрьмой, а мать передала ему по наследству пристрастие к алкоголю. Свою первую пьесу, «Герцог Готландский», Граббе написал в восемнадцать лет в Берлине, где изучал тогда право; романтики некоторое время связывали с ним большие надежды, но он быстро разочаровывает все чаяния публики, которую к тому же не упускает случая поддеть, а то и попросту оскорбить. Его друзья Гейне и Тик также вскоре теряют всякое терпение, не в силах выносить его замкнутый характер и невероятную распущенность в поведении. После нескольких опытов на сцене он возобновляет занятия юриспруденцией и даже практикует некоторое время как адвокат, затем становится штабным чиновником в своем родном городе. В это же время он обзаводится семьей, которую, впрочем, быстро оставляет; вскоре его смещают с должности. Нанявшись переписчиком ролей к директору театра Иммерманну, он с трудом переносит голод и безденежье, и, окончательно истощенный пьянством, умирает на руках у жены – наверное, последнего человека, еще способного его выносить.
В творчестве Граббе-драматурга особое место занимает пьеса, в немецком оригинале озаглавленная «Насмешка, ирония, сатира и их глубинное предназначение», а на французский переведенная Альфредом Жарри под названием «Силены». Даже от самого поверхностного анализа не укроются очевидные достоинства этого произведения, поднявшего паясничанье и буффонаду на восхитительно недосягаемый уровень, – произведения, которое решительно не укладывалось в рамки своего серого времени и которому затем суждено будет обрести несметное множество продолжений.
Силены
1
Ясный и теплый летний день. Дьявол сидит на пригорке, дрожа от холода.
Дьявол: Ну и холодина! Уж в аду-то потеплее будет… Моя бабуля – вот умора! – по дороге сюда нацепила на меня аж по семь меховых фуфаек, тулупов и треухов (а число семь, как известно, чаще всего встречается в Писании), – но здесь такой мороз, что, небось, не хватит и двадцати! Ух, Господь меня забери, промерз до самых костей! Раздобыть бы где дровишек, да запалить какой-нибудь лесок по соседству – да что лесок, целый лесище! У-у-у, разрази вас ангелы преподобные! Ну и потеха же будет, коли мне, самому дьяволу, случится здесь замерзнуть насмерть! (Коченея, перепрыгивает с ноги на ногу.) Украсть дрова – запалить лесок – украсть – запалить… (Замерзает окончательно.)
2
Входит ботаник – естественно, ботанизируя.
Натуралист: Однако редкие же здесь водятся травы; наверняка, Линнею и Жюссье… Боже правый, это еще кто тут развалился? Ба, да он мертв! – да еще и, как мы можем видеть, промерз до самых костей! Вот те на… если бы я верил в чудеса, то это было бы просто чудо какое-то! На дворе второе августа, солнце так и печет – я таких жарких дней за всю жизнь не припомню, – а он осмеливается, я бы даже сказал, имеет наглость мерзнуть вопреки всем законам природы и наблюдениям образованнейших людей! Нет, это невозможно, решительно невозможно! Постойте, где-то тут были мои очки? (Надевает очки.) Удивительно – очки я надел, а этот молодчага и не думает оттаивать! Вот уже, действительно, невероятное происшествие! Отнесу-ка, покажу его коллегам.
Хватает Дьявола за ворот и тащит за собой.
