Ближе к зиме появились вторая часть эльфийского романа и даже некоторое спокойствие, что работа есть, а в офис ходить не нужно.
Вторую часть переводила споро, опираясь на собственные открытия в первой, а зима была дождливой и печальной. Никита торчал плотно. По вечерам промокала почти насквозь, смотря на его окна. Конечно, такие визиты были не каждый вечер. Тогда возникла идея черного платья вдовы-невесты. Образ этот – невеста-вдова – возник из совокупности чтения, переживаний и наблюдений и не отпускал меня. Порой примеривала его к себе. Было некоторое сходство. Но во мне почти не было модерна.
Ваучер продала за шесть тысяч на Курском вокзале, с рук на руки, за среднюю цену. Кому он, этот ваучер, был нужен. Прибавив из вырученного за эльфийский роман аванса, купила дубленку в универмаге. Вариант комиссионной дубленки был отвергнут по причине цены и подозрительной лохматости воротника. Хотя сам комиссионный отдел был любопытным. Он располагался в увядающем книжном магазине и, видимо, покрывал его печальное угасание.
Покупка дубленки совершилась в присутствии Ванечки. Скорее это была свитка или крытое текстилем пальто из овчины. Текстиль был жесткий, шоколадного цвета, мгновенно вытирался на сгибах, которых было множество и неизвестно почему. Но модель была в рост и в размер. Плечи, талия, грудь – все просто обтекало фигуру, даже свитер можно было поддеть.
– Ты похожа на гоголевскую Оксану, – сказал Ванечка. Не то шутя, не то серьезно. Сам хлопец, что с него взять.
Материал верха мне решительно не нравился, но других вариантов не предвиделось. Потом дубленка эта спасала от холода не один год. Иногда стирала ее. В первый раз не представляла, чем стирка закончится. Формы дубленка не потеряла, а овчина, как оказалось, воды не боится. Из страха повредить ткань и овчину стирала в шампуне «Крапива», специально купленном для этой цели.
Ляля давно не возникала на горизонте шифоновой косынкой телесного цвета. Зато был куплен черный синтетический бархат, на платье. Идет мне оно или нет, оно будет сшито, как должна быть реализована великолепная идея.
Новый год встретила в одежде из секонд-хенда. До одиннадцати сидела на скамейке, смотря на окна Никиты, а потом поехала в гости к поэту. Поэт только что вернулся из Мюнхена и считал, что города на свете нет лучше. Пили пиво из мюнхенских стаканов, слушали Райнхарда Мая. И думала о Никите.
Едва пригрело солнце, а из-под льда показались щебень, глина и много что еще, объявилась Соня. Позвонила по номеру, который оставила ей, то есть по номеру родителей, и сказала, что место второй ресепшн дали.
Предстояла новая жизнь в новом сообществе. Которое ненавидела и считала изначально чужим. Офис – тот и тогда – был синонимом ада. Работа мне нужна была только для того, чтобы выждать время. Для чего выждать время? Жить не собиралась – не то чтобы долго, а вообще. Вряд ли тогда это было удобной демагогией. «Не собиралась жить» шло скорее от глубокого чувства собственной ненужности и беспомощности, растущей из этой ненужности. Так что работа в офисе была и работой над собой, как над ненужным и беспомощным предметом. Но эта работа для меня имела в виду некое не вполне понятное мне продолжение. Работа в офисе нужна не потому, что нужна работа, дающая средства для существования, а потому, что нечто меня ожидало после нее. Эта схема была мне ясна как нечто чувственное, как проклюнувшееся событие, и логически недоказуема. Если бы ответ был ясен, работать не стоило бы, а стоило бы терпеливо ждать и, не напрягая силы, подрабатывать. Адская машина маленького офиса требовала всего человека.
Машина ошиблась. Меня можно было уничтожить как сотрудника конторы, работающего на ресепшн, но я сотрудником не была. Соня сразу же объявила всем, что новенькая – только ее помощница, немного странная, хотя и работящая. Мне было двадцать семь лет, шла середина девяностых. В конторе заняла место девочки, подрабатывающей на каникулах в маминой компании. Место это было чрезвычайно зыбкое и свободное. Новой сотруднице был положен испытательный срок – два месяца.
Иерархия офиса была стройной и строгой, это был момент положительный. Не в каждой крохотной фирме с теневой подкладкой есть благородный, с оговоркой: по-своему, лидер. В «Рогнеде» такой был. Яков Михайлович казался умеренно моложе своих небольших сорока лет. В нем еще сохранялось желание быть Робин Гудом, ему нравилось раздавать сытные конверты. Яша, как его называли сотрудники, а часто и просто – Свердлов, хотя фамилия была Дашкевич, был худ, спортивен и умел носить рубашки так, что ему позавидовала бы звезда Дома моды. Впервые увидела его, когда выбежал из своего кабинета сразу с двумя телефонами и так, дыша с присвистом, сделал круг по офису.
– Здравствуй, дорогой, – бросил Яков Михайлович в один телефон, щедро-приветливо, но все же официально.
– Подожди, дорогой, – сказал он в другой с каким-то неземным теплом. Как оказалось, открывали новый объект, и второй звонок был от техдиректора, но по первому телефону звонил замминистра.
Мне понравилось, как Яша летает по офису и хлопочет. Понравилась его картавость, довольно редкая. Яша грассировал, но не потому, что рисовался, а потому что это был его дефект. Вместо «эр» он выдавал и «ка», и фрикативное «г», и хищное пощелкивание, особенно когда волновался.
Редкое свойство в мужчине – быть хлопотливым и при этом не впадать в бабство. Последнее видела почти у всех мужиков, имеющих дело с деньгами и людьми в подчинении. «Рогнеда», благодаря Яшиному клекоту, на курятник не походила, а казалась гнездом хищных птиц. Трупный запах здесь не переводился, а в помещениях пахло немного потом, немного подарочной туалетной водой и раздражающим офисным кофе. В обеденный перерыв к обычному букету добавлялся запах жвачки. Почему сотрудники слушались Яшу, поначалу было непонятно, но после первой беседы с ним становилось ясно. Он был пьян ощущением боя, любил это ощущение, а опьянение передавалось другим. Он командовал атакой. Если бы люди не были так ленивы по своей природе, все Яшины сотрудники имели бы поместья, недвижимость на ренту и новые иномарки.
Сразу после Яши на лестнице «Рогнеды» стояли два малоприятных мужика, которых называли то по имени-отчеству, то просто по имени, но с неуважительной детсадовской интонацией: Дима, Коля. Один был огромен как бык, смахивал внешне на Ельцина и непонятно чем ведал в «Рогнеде», но очевидно, что был необходим. Другого, светлоглазого и красивого, как картинка, карлика, держали исключительно за связи в Минфине и умение устраивать психоатаки. Характер у этого Дмитрия Валерьевича был такой, что Яша пил либо виски, либо валерьянку после переговоров с ним. Однажды на весь офис разнесся отборный мат Яшиным голосом. Затем из Свердлова кабинета вышел бледный Дима с красными от ярости губками, а мат летел следом за ним длинным шлейфом. Яша вообще не любил материться, но делать это умел.
Далее в иерархии, а на самом деле – в основании «Рогнеды», стояли Яшины любимцы. Все трое мне казались представителями лучшей части советской тех-интеллигенции, которая медленно и верно деградировала в мешки биомассы.
Георгий Петрович был финдиректором. Человек по виду мягкий и уступчивый. Это была воплощенная политика. Он появлялся неизменно ухоженный, солидно лысоватый, с живыми и какими-то ленинскими глазами. Он единственный в конторе, исключая гениального Яшу, читал классические и современные книги по истории бизнеса, владел разнообразными техниками ведения переговоров и плюс ко всему умел считать в уме, как персонаж фантастического фильма. В истории бизнеса и стратегии Георгий Петрович был больше Яши, английский язык он знал на несколько порядков лучше, имел немаленькую ученую степень, некогда учился в Великобритании, и потом – там же, но уже – бизнесу. Он никогда не отсвечивал, а только с непобедимой тишиной и ясностью выражал свое согласие с тактикой Яши. И остальным уже ничего не оставалось делать. Георгий Петрович был Яшиным ровесником, но казался старше. Порой он проявлял несколько рыбью скользкость, но это не от бесхарактерности, а от брезгливости, которая потом привела к лени и безразличию.
