Господин Набуки повернул голову направо и бросил последний взгляд на сверкающее зеркало Токийского залива, покрытое беспорядочно разбросанными точками кораблей и лодок. Ветер, который дул с моря, был прохладным, и здесь, на стометровой высоте, пробирал до костей. Скоро наступят настоящие холода, подумал господин Набуки. Внезапно у него возникло странное ощущение, что до весны ему не дожить. В этом предчувствии смерти не было ни капли страха или беспокойства: господин Набуки думал о своем неизбежном конце как о перемене погоды. Семьдесят лет — это возраст, когда человек перестает бояться смерти, как засыхающее от старости дерево больше не боится, что его срубят на дрова.
«Нельзя поддаваться, — подумал господин Набуки, наблюдая, как к нему торопливо приближаются его личный секретарь Томосава и помощница секретаря госпожа Окими. — Рано мне уходить, слишком многое нужно закончить.»
Он немедленно устыдился этих мыслей: роптать на судьбу и пытаться изменить предначертание — не только бесполезно, но и недостойно.
Свита господина Набуки приближалась. При виде подстриженных на американский манер волос госпожи Окими, ее короткой, выше колен, плотно облегавшей стройные бедра юбки и обманчиво строгого жакета, который бесстыдно подчеркивал то, что должен был, по идее, скрывать, господин Набуки привычно подавил вспыхнувшее раздражение. Раздражение это в равной мере относилось и к секретарю Томосаве, который был одет с подчеркнутой европейской элегантностью, как и сам господин Набуки, да вдобавок ко всему еще и сиял бесстыдной голливудской улыбкой, неприкрыто скалясь, как высушенный ветром лошадиный череп. По-видимому, секретарь вечерами подолгу простаивал у зеркала, репетируя эту глупую улыбку, и жалел лишь о том, что у него слишком темная кожа, слишком черные волосы и чересчур раскосые глаза, чтобы сойти за американца. Говорят, что человек способен привыкнуть к чему угодно. Господин Набуки на основании своего богатого личного опыта готов был с этим поспорить. Привыкнуть к американизированному виду своих служащих было так же трудно, как к галстуку, который неизменно начинал душить его, стоило лишь нацепить эту проклятую удавку на шею.
Пока господин Набуки боролся со своим раздражением, его губы сами собой сложились в благосклонную улыбку. Он выслушал слова приветствия, произнесенные секретарем, кивнул госпоже Окими, отдал Томосаве портфель и неторопливо зашагал к лифту. Госпожа Окими засеменила следом на своих высоких каблуках, держа наготове блокнот и карандаш. В руке у Томосавы, как обычно, был зажат миниатюрный диктофон, чтобы секретарь мог в любой момент записать распоряжение патрона. Диктофон, благодарение небу, был японский.
В скоростном лифте Томосава продолжал улыбаться. Зубы у него были крупные, чересчур белые и ровные, чтобы быть настоящими. Господин Набуки терпел сколько мог, а затем спросил, сердито хмуря седые брови:
— Чему вы улыбаетесь, господин Томосава? Улыбка исчезла с лица секретаря, как будто ее стерли мокрой тряпкой, и тут же возникла снова. Но это уже была совсем иная улыбка. Теперь Томосава улыбался одними губами, почтительно и сдержанно.
— Я просто радуюсь вашему возвращению, господин Набуки, — ответил он.
— Лесть должна быть тонкой, господин Томосава, — сказал Набуки. Льстить нужно так, чтобы, сделав приятное предмету своей лести, не навлечь на себя подозрения во лжи и в корыстных интересах.
Лицо секретаря вытянулось.
— Я учту это, господин Набуки, — сдержанно произнес он, склонив голову в знак почтения. — Извините, что я невольно вызвал ваш гнев.
— Это вы должны меня извинить, господин Томосава, — сказал Набуки. Мой гнев, как вы выразились, вызван отнюдь не вами, а моим дурным настроением. Я что-то неважно себя чувствую сегодня. Мне не следовало срываться на вас. Прошу простить меня.
— Вы нездоровы, господин Набуки? — встревоженно спросил Томосава, а госпожа Окими сделала беспокойное движение в сторону закрытой двери лифта, словно намереваясь выскочить из него на ходу и броситься за помощью. Оба выглядели искренне озабоченными состоянием его здоровья, и Набуки задумался, какова доля притворства в этой их озабоченности. Впрочем, гадать не имело смысла: и Томосава, и госпожа Окими были выдрессированы им лично и проявляли свои подлинные чувства только тогда, когда считали нужным это сделать. К тому же им было о чем беспокоиться: в случае смерти господина Набуки у них должен был появиться новый шеф. Новая метла метет чисто, а современные люди превыше всего ценят покой и сытое брюхо. При господине Набуки служащим жилось не так уж плохо, так что у них имелись все основания желать ему протянуть как можно дольше.
— Пустое, — сказал он. — Просто с самого утра меня одолевают какие-то неясные предчувствия. Я совершенно здоров, но сегодня мне вдруг показалось, что я скоро умру.
— По радио объявляли, что сегодня ожидаются магнитные бури, — с облегчением в голосе сказал Томосава. Господин Набуки был благодарен ему за это облегчение, даже если оно было поддельным. — Это все из-за солнечных пятен. Метеочувствительные люди всегда очень остро на это реагируют.
— Да, наверное, — сказал господин Набуки. Он никогда в жизни не реагировал на изменения погоды, а магнитные бури всегда были для него пустым звуком, словосочетанием, которое ровным счетом ничего не означало. Однако, возрази он сейчас своему секретарю, это вызвало бы продолжение бессмысленного разговора. В последнее время господин Набуки начал замечать, что пустая болтовня раздражает его намного сильнее, чем раньше.
Они замолчали. Господин Набуки смотрел на мелькание красных цифр в плексигласовом окошечке над дверью и вдыхал тонкий аромат французских духов, исходивший от госпожи Окими. Госпожа Окими до сих пор была не замужем, и Набуки вдруг стало интересно, есть ли у нее мужчина. В дни его молодости незамужняя женщина, которая спала с мужчинами, называлась вполне определенно, и отношение к ней было соответствующее — ну, иногда с оттенком сочувствия. А потом все как-то незаметно изменилось — увы, не в лучшую сторону.
«Беда в том, что наши предки слишком долго жили отдельно от всего остального мира и оказались совершенно не готовыми к встрече с европейцами. А эта наша страсть к подражанию! Это копирование чуждых нам привычек и обычаев! Вот где настоящая беда! Мы с одинаковой легкостью перенимаем и плохое, и хорошее. В основном плохое, поскольку то, что хорошо для европейцев, для нас губительно. Недаром американские солдаты — там, на Окинаве, — называли нас обезьянами… В чем-то они были правы, эти крикливые варвары. И мне остается утешаться лишь тем, что многие из них уже не первый десяток лет лежат на дне моря, давно превратившись в скелеты…»
Скоростной лифт замедлил ход и плавно остановился. Мелодично звякнул звонок, и отполированные до блеска створки двери бесшумно разъехались, скользнув в пазы. Господин Набуки вышел в холл, где под написанной на двух языках — японском и английском — вывеской «Набуки корпорейшн» сидела за стойкой миловидная служащая в светлом костюме европейского покроя. У нее были тонкие черты лица, блестящие, как вороново крыло, волосы и нежная кожа. При появлении господина Набуки она встала и отвесила почтительный поклон. «Интересно, — подумал господин Набуки, — что они чувствуют, кланяясь мне? Друг с другом они здороваются на европейский манер, пожимая руки и обмениваясь ничего не значащими словами. Может быть, они считают меня деспотом, выжившим из ума старикашкой? Пусть так, но, пока я жив и сохраняю способность руководить корпорацией, им придется терпеть мои причуды. В конце концов, я требую от них не так уж много, да и терпеть им осталось, судя по всему, недолго…»
