Хайс был возмущен до глубины души. Вопросы Анны, последовавшие непосредственно за приходом Пенси в комнату Селии, вызвали в нем целую бурю негодования. Его невероятно раздражало вся и все… Он чувствовал, что создалось ложное положение, которое все больше и больше запутывалось.
«Будь все проклято! — подумал он. — Почему женщины не могут оставить нас хоть немного в покое? Если женщина любит нас, значит, мы должны распроститься со свободой и отдавать отчет даже в самых ничтожных поступках!»
Он был в бешенстве, и, подавляя это чувство, в нем росло и ширилось ощущение обиды; как будто самое сокровенное в его душе, вера в светлое, чудесное была грубо смята, растоптана…
Продолжая танцевать с Пенси и анализируя свои чувства, он вынужден был сознаться, что ненавидит в данный момент Анну за этот ненужный допрос, а Пенси за то, что она так внезапно вверглась в комнату и нарушила очарование, созданное близостью Селии.
Хайс с нежностью и как-то совершенно по-новому подумал о том, какую огромную радость ему доставляют те минуты, которые он проводит с ней.
Он проводил Пенси домой. В автомобиле она всю дорогу лежала в его объятиях, прижавшись щекой к его щеке. Ее губы искали его губ. Она была молода и хороша собой, и, вообще, обладала всем, чего можно только было пожелать, но Хайса тяготило ее присутствие, и ему была почти неприятна ее близость.
Поцеловав ее на прощанье, он направился домой. Анна подъехала к дому Пенси вместе с Баром и скоро присоединилась к ней.
Бар и Хайс постояли минуту в вестибюле, одновременно произнесли: «Спокойной ночи» и разошлись в разные стороны.
«Бедняга Бар без ума от Пенси», — устало подумал Хайс.
«Дикки ее не любит по-настоящему, — думал Бар, — какая это сложная штука — жизнь! Я готов ради нее на все, душу готов заложить дьяволу! Только бы она любила меня…»
Он любил Пенси еще тогда, когда она была совсем девочкой со спущенной косой и в детском переднике. Когда она училась во Франции, он ездил в Париж специально для того, чтобы повидать ее и погулять с ней хотя бы полчаса в сопровождении надзирательницы. Пенси была единственной девушкой, на которой он хотел бы жениться, и которая, насколько он понимал, выходит замуж за человека, совершенно не любящего ее.
«Ведь он ее ни во что не ставит», — думал Бар.
Он поднялся к себе; слуги не было дома. Подумав о виски с содовой, лег спать, но сон не шел. Попробовал читать, но не мог сосредоточиться; ворочаясь с боку на бок, он пролежал всю ночь, не сомкнув глаз. На рассвете встал, пошел в общественную конюшню, вывел свою лошадь и два часа скакал. Он вернулся домой смертельно усталый и пыльный, но такой же несчастный, как раньше.
«Я старался сегодня быть честным, — думал Хайс, — я честно старался, но потом, по пути домой, вмешалась эта проклятая случайность; Пенси совсем потеряла голову, а я перестал управлять своими поступками. Почему бы мне не написать ей и чистосердечно не сознаться во всем? Неужели я такой уж трус? Мне кажется, это так. Но я не могу так поступить. Я не знаю, может быть, это и есть слабость, трусость… Ну, а если я порву с Пенси, что тогда? Я не понимаю, что со мной творится! Я как будто разучился выпутываться из различных ситуаций. Я никак не могу себе уяснить, что со мной произошло! Я ведь ни разу не подумал об этой девушке до того дня, как она принесла мне жемчужину, а с тех пор мысль о ней не покидает меня. Никто не может обмануть самого себя — и все-таки… неужели я люблю ее? Я не знаю. О, если бы я знал это! Может быть, если бы я ее поцеловал сегодня вечером, когда мы были одни, я бы понял многое, и тогда все могло бы быть совсем по-другому. Но пришла Пенси… и теперь вся эта история только раздражает меня, вызывает возмущение против такого глупого стечения обстоятельств, против моей слабости, против зависимости Селии… Все стало преувеличенным до крайности и потеряло истинное значение. В конце концов, появление Пенси — простая случайность; она, по-видимому, вовсе не намерена спрашивать о настоящем имени Селии и вообще о чем бы то ни было… О, если бы я мог освободиться от этого ужасного чувства, что я выбит из колеи, что меня обманули, обидели!.. К черту все! Я начинаю слишком углубляться в себя. Надо уехать хотя бы на несколько дней. Утром позвоню Пенси, скажу ей, что меня вызвали в «Браншес» и попрошу ее приехать туда в субботу. Там я, может быть, сумею забыть всю эту путаницу. Мы с Пенси отлично поладим, это вполне равный брак, и я постараюсь сделать ее счастливой. Мне кажется, у всякого в жизни бывает нечто вроде неосуществимой мечты о подлинной любви… И лучше, чтобы это осталось мечтой…»
Он встал, отбросил сигару, потушил огонь и поднялся наверх.
На площадке лестницы, завернувшись в пуховую шаль, наброшенную поверх пижамы, стояла Селия. В доме царила мертвая тишина. Хайс слышал собственное дыхание и уловил легкий прерывистый вздох Селии, когда остановился перед ней.
Шепотом, очень нежно и мягко он спросил:
— Что случилось? — и протянул ей, как маленькому ребенку, руку. Селия, схватившись за нее, прошептала в ответ, вся дрожа:
— Я не знаю… Я только что проснулась и услышала какой-то шум… Я очень испугалась и вышла сюда, чтобы позвать сиделку.
— Вы должны сейчас же лечь, — сказал Хайс, — я сам позову сиделку.
Он почти донес ее до кровати. И снова, прижав ее к груди, он не мог удержаться от искушения и поцеловал ее.
Этот первый поцелуй оказал на них волшебное действие; его сладкая власть покорила их обоих. Глубоко вздохнув, Селия притянула к себе голову Хайса.
Под влиянием этого первого поцелуя они забыли обо всем — о времени, о болезни, нерешительности и отчаянии. Хайс опустил Селию на подушки и, скользнув на колени, спрятал лицо у нее на груди.
Он чувствовал биение ее сердца, которое трепетало под его поцелуями; он сам был взволнован до глубины души. Нежно и очень робко Селия провела рукой по его волосам и стала перебирать их пальцами.
Хайс поднял голову и посмотрел на нее.
— Селия, — нетвердым голосом сказал он, — я негодяй, я… — но продолжать не мог; он вдруг понял, что ни о чем, кроме любви, не может говорить с ней.
Он сделал неопределенный жест, словно отмахнулся от чего-то неприятного, и очень тихо сказал:
— Я люблю тебя.
— О, скажи это еще раз, — прошептала Селия, и Хайс так же уверенно и твердо повторил:
— Я люблю тебя!
Он поднялся с колен и, присев на край кровати, взял ее на руки с бесконечной нежностью, боясь причинить боль.
Он целиком поддался влиянию момента. Своеволие, безрассудность, необузданная сила страсти — все, что руководило им в прежние дни, уступило место неизведанной до сих пор нежности. Волна этого нового чувства, слегка грустного и томительного, захлестнула его. Впервые в жизни он испытал радость от сознания своей покорности и робкого обожания. Его смирила ее необычайная чистота и невинность, и это было его первое смирение за всю жизнь.
