Кошка с неохотой залезла в мешок, но манящий запах колбасы пересилил опасения. Быстро схватив лакомство, она попыталась выскочить наружу, но было поздно. Мальчик стянул края кулька приготовленной верёвкой и, с трудом подняв ношу, опустил в бочку. Мгновенье казалось, что ничего не происходит, потом поверхность вскипела. Кошка билась, наверное, целую минуту. Мальчик стоял и смотрел, тяжело дыша, ведь после болезни он был ещё слаб. Наружу выплеснулись ручейки, тёмными подтёками, словно кровью, окрашивая проржавевший металл. И всё затихло. Максим понял, что вместе с водой вылетела жизнь кошки. В бочке, как в пыльном зеркале, отражалось лишь хмурое небо и кусок жёлтой стены.
Он победил, и от правильности поступка почувствовал радость. Жаль, что рядом не было деда, который наверняка одобрил бы его храбрость.
Максим Иванович появился вечером, как обычно, зайдя в спальню.
— Кошка не виновата, — тихо сказал, заглядывая в глаза внука. — Она лишь выполнила мой приказ и привела тебя в нужное место. Не следует наказывать исполнителей.
Максим не удивился, что тот знает о происшедшем. На то он и волшебник.
— Наша Маруська была заколдованной ведьмой. Но я оказался сильнее, — попытался объяснить мальчик и вдруг осознал слова деда. — Ты приказал ей убить меня?
— Не убить, а лишь привести.
— Но это то же самое. Я же чуть не умер, — от возбуждения попытался встать, откинул одеяло, но наткнулся на твёрдую руку.
— Хочешь, завтра утопим меня, — невесело улыбнулся дед. — Хотя бочка понадобится побольше.
Максим опешил, соображая, почему признание деда не вызывает в нём гнева. Наоборот, он вдруг ощутил тоскливый стыд за бессмысленное, жестокое убийство. Оказывается, некоторые поступки нельзя исправить. Даже если извинишься. Мёртвая Маруська уже никогда не простит. Вдруг стало противно-спокойно, будто внутри что-то перегорело.
Казалось, дед понял его чувства.
— Не трави себе душу. В жизни ещё будет много и плохого, и хорошего. Так уж мы устроены: переступаем с добра на зло, будто шагаем. Левой-правой. Хороший поступок — и сразу плохой. Так и живём…
Но Максиму стало ещё хуже от этих слов. Хотелось зарыться в подушку, спрятаться от всех и умереть. И остаться мёртвым на всю жизнь.
— Зачем ты это сделал? Решил избавиться от любимого внука? — в голосе звучал упрёк, но скорее по инерции.
— Ну что ты. Я хотел, чтобы ты изменился. Стал другим. Сильным, умным и неуязвимым. Потому, что очень люблю тебя, — Максим Иванович бережно поправил одеяло и прижал внука к себе.
Мальчик попытался оттолкнуться, но был ещё слишком слаб, и только тяжело дышал в объятиях старика.
— Я теперь сильный? — с горечью спросил Максим, у которого от привычной болезненной слабости кружилась голова.
— Подожди. Пока ты червячок, но станешь бабочкой. В таких делах без жертвы не обойтись.
— Непонятно, — выдохнул мальчик.
— Это нормально. Всё в жизни, что кажется понятным, на самом деле совсем иное. Когда живёшь в темноте, будь готов к тому, что на свету всё станет другим. Только настоящий волшебник знает: то, что ночью видится каретой, днём обернётся тыквой. И наоборот. То, что мы считаем мусором, на свету окажется драгоценностями.
— Почему? Разве мы живём в темноте?
— Весь этот мир спрятан в темноте. Здесь всё искажено. Когда уверен, что видишь истину, скорее всего, ты ошибаешься. Разве плоха идея сделать всех счастливыми и довольными?
— Конечно, нет.
— Только сделали мы это по-дьявольски: убили и посадили всех недовольных, — Максим Иванович закрыл глаза, словно прислушивался к чему-то, и губы дёрнулись, как от внезапной боли.
Но внука сейчас занимало другое.
— Значит, когда я думаю, что ты меня любишь, это неправда? — Максим неожиданно осознал, что его разум вдруг стал необычно большим. Словно распахнулись створки закрытых дверей. Теперь он значительно лучше понимал мудрёные слова деда.
— Любовь неподвластна темноте. Она сама — как горящий фонарик в твоей руке, — дед остановился, подыскивая слова, и открыл глаза.
Максим вдруг увидел, что тот очень стар. И ему трудно говорить. А глубокие складки на лице — это не просто морщины. В них история жизни. Как сказал дед, за хорошим поступком следует плохой. Получается морщинка. Сколько же их? Неужели он тоже топил кошек? А может, даже и людей? Сейчас роскошная борода не казалась белой, а была лежалая, спутанная, тусклая. В глубоко запавших глазницах светилась ночь.
Внук просто обнял сухую ладонь и прижался к ней щекой, а когда поднял взгляд, увидел, что глаза деда непривычно влажно блестят россыпью мерцающих звёздочек.
— Дедушка, почему мне так грустно?
— Грустинка пришла.
— Снился сон странный. Там я рыбу ловил.
— Это хороший сон. Мы ещё сходим на рыбалку. Вот поправишься совсем. Я озеро знаю под Москвой, там и порыбачим. Костерок разведём. Палатку поставим. Ты, поди, не ел картошечку, печённую в углях? С солью?
— Мы будем рыбарями?
Дед удивлённо посмотрел на внука:
— Откуда ты это взял?
— Из сна. Там дядька один так сказал.
— Какой дядька?
— Не видел. Тот сзади стоял.
Дед закрыл глаза. Помолчал, нежно погладил горячую голову внука.
— Давным-давно жил человек, которого звали Иисус Христос. Как то встретил он рыбарей — так в старину рыбаков называли — и сказал им: «Следуйте за мной». Те бросили всё и стали его учениками. Потом их назвали апостолами.
Максим вспомнил резиновые перчатки на руках незнакомца. И острый нож. Лезвие было длинное. Оно струилось серебристой лентой всё дальше и дальше, над костром с пляшущими угольками, сквозь рой светлячков-искр, в тёмный лес, где ветер тихо пел свою колыбельную песню послушным деревьям, кустам, травинкам… Глаза слипались.
— Спи, — хрипловато проговорил дед, разбудив задремавшего внука. — Утро вечера мудрёнее. Грустинка ушла?
— Нет.
— Ну, значит, во сне уйдёт. — Он побледнел и провёл рукой по лбу.
— Дедушка, ты не заболел?
— Что-то мне нездоровится. Пойду прилягу.
Вновь погладил по голове и поцеловал в лоб, оставив ощущение, словно к коже прикоснулись тёплым влажным полотенцем.
Максим не мог заснуть, лежал и горько беззвучно плакал, сам не зная, почему.
В эту ночь дед умер.
На рабочем столе осталась последняя, очень короткая сказка, которую тот написал для внука за несколько часов до смерти. Почерк не был похож на обычный, ровный и чёткий. Буквы плясали, строки ползли вниз, словно руки дрожали и не слушались. На белом листке было написано:
