В центре круга висел щит с красным крестом на белом фоне. Копья и боевые топоры завершали экспозицию.
Но именно картина приковала к себе взгляд Алана Риккина. За несколько веков ее краски не потускнели, а внимание художника к деталям просто поражало, учитывая то, сколько людей удалось ему уместить на полотне.
«Аутодафе» – так называлась картина. В переводе с португальского – «дело веры». И заключалось это дело в сожжении еретиков заживо.
Великий художник запечатлел зрителей всех сословий – от королевской семьи до простых смертных. Все они наблюдали – возможно, с большим удовольствием или же в религиозном экстазе – за еретиками, которые в клубах дыма отправлялись к Всевышнему по приказу Великого инквизитора, чья маленькая фигурка восседала между такими же миниатюрными королем и королевой.
Риккин услышал цоканье высоких каблуков по мраморному полу и спокойный, четкий голос:
– Работа Франсиско Риси. Картина называется «Аутодафе на Пласа-Майор в Мадриде». Это событие произошло в тысяча шестьсот восьмидесятом году.
Он обернулся.
Эллен Кэй, председатель совета директоров и глава совета старейшин. Стройная, почти одного с ним роста и возраста, она была одета в темно-синий деловой костюм, элегантный и вместе с тем консервативный, и шелковую блузку кремового цвета.
– Мне кажется, королева Изабелла изображена здесь слишком молодой[6], – колко заметил Алан Риккин.
– Тысяча четыреста девяносто первый год был более важным для нас, – сказала Эллен, оставив без внимания его попытку пошутить. – Это год войн, религиозных гонений… и момент, когда отец Торквемада был близок к Яблоку Эдема, как никто из ордена.
Риккин подошел ближе, и она едва заметно улыбнулась.
– Как ваши дела, мой друг? – с теплотой в голосе спросила Эллен.
Он склонился и поцеловал ей руку.
– Отлично, ваше превосходительство, – с улыбкой ответил Риккин. – Но думаю, вы вызвали меня из Мадрида не для того, чтобы поговорить о живописи, пусть и прекрасной.
Разумеется, он был прав в своих предположениях. Эллен Кэй не любила ходить вокруг да около и поэтому сразу перешла к делу, заговорив резким, но вместе с тем как бы слегка извиняющимся тоном:
– На следующей неделе состоится совет старейшин, и ваш проект будет упразднен.
Улыбка сошла с лица Риккина, в груди у него похолодело. «Абстерго» работал над этим проектом не один год – десятилетия. С рождения Софии. Но только в последние несколько лет они смогли совершить прорыв в технологиях и начали продвигаться вперед семимильными шагами, сметая на пути к заветной цели все барьеры.
– Тридцать лет достаточно для бесплодных мечтаний, – неумолимо продолжала Эллен. – Мы считаем, что три миллиарда, выделяемые для проекта ежегодно, можно использовать более рационально.
Она ничего не поняла.
Риккин заговорил в ответ, и голос его звенел металлом:
– Три миллиарда ничто по сравнению…
– Мы уже победили.
Риккин недоуменно посмотрел на нее:
– Простите?
– Сегодня людям не нужны гражданские свободы, – пояснила Эллен. – Сейчас их интересует исключительно уровень жизни. Свобода потеряла для них свою ценность. Они удовлетворены тем, что есть.
Риккин заговорил вкрадчиво и предостерегающе:
– Я даже боюсь предполагать, сколько наших предков совершали такую же ошибку, самодовольно восседая на тронах, пока первый же голос протеста не свергал их.
Пришла очередь Эллен растеряться. Она не привыкла к возражениям. Риккин тем временем продолжал:
– Угроза остается, пока существует свобода воли. В течение многих столетий мы пытаемся с помощью религии, политики, а сейчас – культа потребления искоренить инакомыслие.
Его тонкие губы скривились в холодной улыбке, и он чуть ли не беспечно проговорил:
– Не пришло ли время пустить в ход науку? Моя дочь как никогда близка к цели.
– Как поживает ваша прекрасная дочь? – спросила Эллен Кэй.
«Можно подумать, тебя это интересует. Моя дочь не просто прекрасна, она гениальна. И у нас с тобой не светский разговор за чаем».
– Она идет по следу тех, кто хранит Яблоко Эдема, – ответил Алан Риккин и с удовлетворением отметил, что в глазах Эллен Кэй мелькнуло удивление.
Вся ее напускная любезность вмиг исчезла. По ее голосу он почувствовал, что пробудил в главе совета охотничий азарт.
– И где они?
– В Андалусии, – ответил Риккин и многозначительно добавил: – В тысяча четыреста девяносто первом году.
Он сделал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.
– Потомки?
Теперь она была в его руках.
– Все линии оборвались, – ответил Риккин, а затем с нескрываемым удовлетворением уточнил: – Кроме одной. Мы нашли этого человека и через него вернулись на пятьсот лет назад, в братство ассасинов.
Риккин победно улыбнулся.
София в сотый раз внимательно рассматривала страницы старинного фолианта: рисунки Яблока Эдема и описание, как им пользоваться. Оно сияло и, казалось, парило в воздухе, окруженное первобытными людьми, в одежде из травы и перьев, в восхищении протягивающими руки к Яблоку.
Художник давно минувшей эпохи старательно изобразил его структуру, но, несмотря на все его усилия, чертеж оставлял больше вопросов, нежели давал ответы.
Но сейчас, когда до Яблока оставался последний шаг, все сведения о нем стали крайне актуальны.
Движение на экране отвлекло Софию от книги, она подняла голову и увидела, что Кэл сел на кровати, раскачиваясь и удивленно озираясь.
Целые сутки он пребывал в бессознательном состоянии. И София обрадовалась, что он самостоятельно пришел в себя. После приказа отца «поторопить его» она опасалась, что придется вводить дополнительно порцию медикаментов, чтобы заставить Кэла проснуться.
Кэл продолжал озираться, будто в его блоке находился еще кто-то. София отложила ручку и сосредоточила все внимание на его поведении.
Кэл свесил ноги с кровати и почесал затылок, нащупал пальцами след от эпидуральной анестезии, которую ему ввели непосредственно в центральный канал спинного мозга. Он отдернул руку, рассматривая пальцы, будто ожидал увидеть на них кровь. Заметив трех охранников, наблюдавших за ним из-за толстой стеклянной двери, способной выдержать любой удар, он долго смотрел на них, потом резко отвел взгляд, встал и нерешительно подошел к двери.
Разумеется, она была закрыта. После нескольких бесплодных попыток открыть он отошел и принялся изучать свой блок, где ничего не было, кроме спартанской больничной кровати, узкой мягкой скамейки и столика рядом с ней, который также служил и светильником.
