– Нет, пусть собака останется собакой, – Белкина отложила микрофон. – Все равно уже некому будет оценить вашу тонкую политическую иронию по достоинству.
– Вряд ли внешняя политика в ближайшее десятилетие изменится, я это нутром чую. Но ты права, иногда надо себя останавливать даже в лучших побуждениях.
– Кстати, об остановках, – оператор покрутил в руке пустую бутылку. – Вы, Федорович, собрались весь сюжет за сегодня смонтировать? Надо же и на завтра что-нибудь оставить. Все равно нас отсюда не скоро выпустят. А делать не хрен, так и спиться можно. Я если без работы сижу, как-то неправильно на жизнь смотреть начинаю и веду себя соответственным образом.
– На свою или чужую? – не удержалась Белкина.
– По большому счету, неправильно. О смысле существования задумываюсь. А так – нельзя. Смысл, он или есть, тогда о нем думать некогда и незачем, или его нет. Это, как с деньгами – думать о них начинаешь, когда кончаются. А пока они есть – тратишь и не задумываешься.
– Ты еще и философ, оказывается, – Тамара скрестила на груди руки.
– Есть и такое. Жизнь, она всему научит – и хорошему, и плохому. Так мы заканчиваем?
Режиссер уже и сам почувствовал, что выдохся. Догнала усталость, расходились нервы. Даже прожженного циника созерцание насильственной смерти заставит вздрогнуть. А сегодня режиссер видел две смерти.
– Прежде чем сказать «спасибо, все свободны», как руководитель группы хочу напомнить, что нам доверено задание государственной важности. Короче, если я еще раз услышу, как вы обсуждаете возможность передать во внешний мир страшную новость, будете иметь дело со мной. Как коллега, я могу вас понять, но прощать никого не стану. Спокойной ночи, – сказав эту сумбурную фразу, режиссер гордо вскинул голову и вышел из каминного зала.
– Можно подумать, он сам не обсуждал с нами этой возможности, – возмутился оператор, когда дверь закрылась. – Не зря ребята говорят, что он первым стукачом студии при Андропове был.
– Такое про всех рассказывают, и про тебя, кстати, тоже, – Белкина зевнула, стала серьезной. – Это был, наверное, самый страшный день в моей жизни. Как-то сразу прочувствовала, что власть, деньги – это все такая пыль! Был человек, и нету. И больше ему ничего в этом свете не надо.
– Вот и я стал задумываться о непреходящих ценностях: спиртное и секс. А с собакой что теперь будет? – с пьяным сочувствием проговорил оператор.
– Семья, наверное, займется, – поверила в искренность коллеги Белкина.
– То-то и оно. На улицу не выбросят. Этот мир устроен так, что даже его собака будет жить лучше, чем мы с тобой, – оператор с надеждой заглянул в бутылку, вздохнул, тяжело поднялся и пошел к выходу, на пороге обернулся. – Вот что обидно. А он – спокойной ночи.
Тамара почувствовала неловкость. С режиссером и оператором они работали давно, могли говорить о чем угодно без обид, каждый другому цену знал – знал, где поза, а где сказано искренне. Видеоинженер же был достаточно новым человеком в команде, «семейных шуточек» мог и не оценить. И чтобы молодой человек не подумал о всех о них хуже, чем они того заслуживали, Белкина улыбнулась:
– Они не злые, притворяются. Это защитная реакция. Просто мир злой. Мы в нем живем, и новости – наша профессия.
– Моя тоже...
Видеоинженер хотел еще что-то сказать, но Белкина остановила его.
– И новости – пыль. Ты только представь, человека убили, а я не удивлюсь, если даже его семье об этом не сказали. Вот в чем ужас.
У себя в номере Тамара Белкина даже коротко всплакнула. Она не могла понять, что именно вызвало слезы. То ли смерть, впервые увиденная ею, то ли то, что уже во второй раз в жизни она оказалась пленницей, и ей нельзя выйти за порог дома.
«Даже кондиционер, и тот выдрали из окна, будто по нему можно позвонить и разболтать то, что и так скоро станет известно всему миру».
Белкина сбросила одежду, шагнула в душ, стала под теплой водой, ловила ртом упругие струйки.
«Миллионы зрителей завидуют мне. Тысячи женщин стараются быть на меня похожими. Девчонки спят и видят себя на моем месте – на экране телевизора. Всем кажется, что у телеведущей яркая, особенная жизнь. А я сама себя не всегда узнаю на экране. Яркое и красочное на телевидении есть, но это только задник в эфирной студии. В нем жить нельзя. Он, как комната с тремя стенами, а четвертая открыта в мир. Ходят и смотрят, кому не лень. Вот и не можешь расслабиться. Сидишь, как в витрине. Впрочем, своего места я никому уступать не собираюсь, и моя работа мне нравится».
Белкина выключила душ. Слезы медленно высыхали вместе с каплями пресной воды. И тут Тамара услышала, как кто-то тихо скребется в дверь ее номера. Она закуталась в белый махровый халат, вышла из ванной комнаты. Скреблись настойчиво, наперед зная, что рано или поздно откроют.
– Кто там? – спросила Белкина у двери.
– Я, Виктор, – послышался голос оператора.
– Я уже ложусь спать.
– Открой, дело есть.
Поколебавшись, Тамара открыла. Оператор стоял, опираясь плечом на дверной косяк, и глупо улыбался.
– Зайти можно?
– Ты и так уже наполовину вошел.
– Душ принимала? – Виктор шагнул в комнату, старательно закрыл дверь, умудрившись хлопнуть не слишком сильно.
– Нет, под дождем бегала. Не задавай пьяных вопросов. Что там у тебя?
Оператор вытащил из карманчика жилетки начатую плоскую бутылку коньяка, поставил ее на столик и опустился в кресло.
Кресло было низким, мягким и глубоким. Тамара тут же поняла, что подняться из него грузному запьяневшему Виктору будет непросто, даже если он захочет это сделать. Тамара заподозрила неладное, надо было срочно микшировать ситуацию.
– Ждешь, что я принесу тебе рюмку? Они, кажется, в шкафчике. Сам сходи, я пить не собираюсь.
Провокация не сработала, Виктор даже не сделал попытки приподняться.
– Из плоских бутылок принято пить из горлышка, – сформулировал он сомнительное правило этикета, однако к бутылке не притронулся. – Коньяк я это так... просто принес. Он – повод.
– Слушаю, – Белкина стояла, скрестив руки.
– Давай потрахаемся, – неожиданно звонко выговорил оператор.
Не то чтобы она ждала чего-то другого, или ей не предлагали подобного занятия раньше, но никогда прежде предложение не делали так открыто и нагло. Тамара уже занесла руку, чтобы врезать пощечину, но так и не ударила. На нее смотрели по-детски наивные глаза. Наконец в них мелькнуло понимание того, что не все сейчас в порядке, а следом – искреннее удивление.
– А что я такого сказал? Мы же взрослые люди.
– Ты – урод. Вон отсюда!
– Я только спросил. Ну, раз не хочешь... – в голосе даже не чувствовалось обиды.
