Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
Он не знал, что той Марины больше нет.
В минуту слабости она вывалила ему все: и про заработки, и про безденежье, и про мамину болезнь. Особенно про мамину болезнь. Она с упорством маленького ребенка перебирала все счастливые картинки из детства, которые давно привыкла нанизывать на нитки сожаления и развешивать внутри памяти, наподобие старомодной новогодней гирлянды из флажков-воспоминаний.
– Ну что ты так расстраиваешься? Это ведь жизнь.
Марина отняла руки от заплаканных глаз. Васька пояснил:
– Родители не молодеют. Бывает.
Бывает с другими, хотела заорать ему Марина. С теми, про кого она ничего не знает. А это ее родная мама, которая теряет человеческий облик, и даже быстрее, чем то обещают учебники по медицине. И тут не может быть никаких «бывает» и «это жизнь», есть только боль и бесконечные вопросы, больше похожие на упреки в адрес Вселенной. И надо просто понять Марину, просто сгрести в охапку и качать на коленях, говоря, что все будет хорошо, целуя и утирая слезы. Потому что иначе она сломается и не удержится на краю.
Марина ничего не ответила. В тот день они отправились на рок-концерт под открытым небом. И, переминаясь на огромном вытоптанном лугу среди одуревшей молодежи и подпевая песням, некогда так любимым, Марина почувствовала, что больше не принадлежит этой толпе. И Ваське тоже не принадлежит. Теперь у нее другая участь и им не по пути.
Вскоре они расстались. Неловко, но почти безболезненно, потому что к этому времени Васька отчетливо осознал, что от отпадной оторвы Марины осталась лишь оболочка. Да, все такая же – нет, даже более привлекательная. Но оболочка. Внутри она стала совсем иной, незнакомой, серьезной и часто до невозможности унылой. А Ваське так хотелось урвать еще свой кусок веселья.
Вырастая, рассуждала Марина, дети оказываются не готовы ко взрослой жизни. Причем каждый из них не готов к чему-то своему. Одного пугают близкое материнство или отцовство, смена семейного статуса и появившиеся в связи с этим новые обязанности. Другой вдруг выясняет, что, оказывается, взрослые люди работают, а он не хочет ходить на работу и гнуть спину с девяти до шести, ведь профессия, выбранная им по малолетству и недомыслию, оказалась совершенно неприменима к конкретно этому человеческому характеру. Третьему не дает покоя осознание, что жизнь, оказывается, уже началась и идет, и все в ней как-то уж слишком по-настоящему, и нет возможности переиграть, начать заново, поднять лапки с воплем «Я пошутил! Брейк!». Кого-то наотмашь бьет понимание того, что большинство мечтаний так и останется в области фантазии. Или в какой-нибудь двадцатилетней голове поселяется мысль о неотвратимости старости, которая, кажется, уже вот-вот замаячит на пороге.
Марину до глубины души изумило, как всеобъемлюще взрослая жизнь связана с бумажками. Выписками, счетами, квитанциями, договорами и расписками. И бог знает с чем еще. Временами ей казалось, что она погребена под ворохом документов и ей не хватает воздуха. Болезнь мамы Оли обязала ее стать в семье главной. Она уже не могла отнекиваться и закатывать глаза, думая о маминой невыносимости. Мама не была невыносима, она была больна. И вынести ее болезнь и вправду тяжело. Особенно с бумажками.
Пенсионные, страховые… Налоговые декларации. А еще не забыть о подаче документов на инвалидность. А еще история болезни, со всеми снимками и выписками. И постоянные счета, которые надо оплатить.
Вытащив с верхних полок папины старые вещи, Марина отвела в шкафу место для бумаг – высоко, чтобы мама не наткнулась и не перепутала, или, чего доброго, не уничтожила. Теперь ей уже нельзя доверять, как прежде: не так давно она чуть не сожгла альбом с семейными фотографиями, подпалив прямо над синеватым огоньком кухонной конфорки. Марина нашла ее, обливающуюся слезами, и едва успела потушить альбом под струей воды.
– Что со мной, Мариша? Почему так? – шептала мама Оля, и глаза у нее были до того испуганные и растерянные, как у котенка, которого суют в пакет, чтобы утопить. Она попыталась вытереть слезы кухонным полотенцем, но руки так тряслись, что пришлось отшвырнуть полотенце прочь.
– Мне кажется, – продолжала шептать она, – что все вокруг осыпается. Мне приснилось сегодня, что я иду по какому-то разбомбленному пригороду. Будто я попала в прошлое, это война, наверное… И вокруг все разрушено. Черные остовы домов торчат, все обгорелое, обугленное. Лестницы уходят прямо в небо, потому что пролеты у них обрушены. И ни души. Я ищу хоть кого-то, но стоит такая тишина… Мне хочется закричать, но тишина даже внутри меня, нет голоса, не могу выдавить из себя ни звука, хотя кричу что есть сил. И я продолжаю бежать по этому городу. А потом вижу фигуру. Это женщина, сидит на стуле спиной ко мне, и над ней черный дверной проем. Я подхожу ближе, и еще ближе, и мне кажется, что это я сама. Не знаю уж точно, я или не я… Но на ней моя кофточка с ажурной пелеринкой, помнишь у меня такую? Из желтого меланжа. Мне твой папа пряжу купил, подарил на годовщину, семь мотков. Помнишь?
– Помню, мамочка.
– И я к ней медленно так подхожу. Боюсь, что она повернется ко мне и это окажусь я. Но я все продолжаю идти и останавливаюсь прямо за спиной у нее. Помню даже, что стул, на котором она сидела, был такой… зеленоватый, с кованой спинкой. Будто французский, что ли. И я тяну руку и касаюсь ее плеча, думая, что она сейчас повернется. Но она не поворачивается! Она просто – пфф – и рассыпается в пепел. В одно мгновение осыпается вниз. Серыми такими хлопьями. Понимаешь?
– Понимаю, – кивнула Марина и быстро отвернулась. Иногда слезы выступают из глаз так больно, будто прорезают себе путь бритвами.
Справившись с собой, она обняла маму за плечи и долго не отпускала.
Поразительно. В последнее время мама не часто отваживалась на такой долгий и связный монолог. Обычно она или ограничивалась короткими репликами, или начинала блуждать в трех соснах, осознавала это и с досадой замолкала. Мама Оля уже разобралась во всем и приняла факт собственной болезни, хотя Марина и боялась, что она станет отрицать это и мнительно обвинять дочь в дурных замыслах, как страдающие маниями безумные старухи, о которых все рассказывают. То, что так долго гнездилось в ней сомнениями и страхами, по крайней мере теперь нашло разумное объяснение. Когда в дом им провели Интернет, несколько дней мама Оля разыскивала в Сети все, что касалось ее состояния и схожих болезней, с трудом попадая курсором на нужные ссылки и поминутно подзывая дочь.
– Когда я стану совсем развалиной… ты меня… пожалуйста, брось.
– Ага. С четвертого этажа.
– А еще лучше удави… подушкой, чтоб не мучилась.
– Ну еще бы, – кивала Марина. – Мам, ну ты совсем уже? Что ты за ерунду несешь?
– Ох. Что-то живот крутит. Кажется… Ой, господи, как же так… – Мама Оля неловко встала и почти бегом бросилась в туалет.
Марина занялась готовкой. Когда через пять минут она проходила мимо ванной, то видела, как уже вышедшая из уборной мама застирывает свои трусики под слабой струей воды. Руки у нее сильно тряслись. Марина поспешно отошла от двери и застыла в коридоре, слушая звук текущей воды. Она не знала, как поступить. Ей хотелось помочь маме и застирать ее белье самой, но при этом было невыносимо смутить или пристыдить ее этим. Совершенно некстати вспомнилось, как на днях мама совершенно по-детски обиделась и расплакалась, утверждая, что дочь положила себе более вкусный кусок курицы, а ее и вовсе морит голодом.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
