Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 43
Солнце уже упало за хребты. Налитое густой стеклянной синевой небо всё ещё сияло, но ущелье накрыла тень. Света для съёмки не было, этюдные прогулки оставили на завтра.
Поскольку в кишлаке перекусили довольно плотно, решили обойтись чаем.
Зажгли плитку, поставили котелок.
Пока закипала вода, мы с Сергеем пошарили по мокрым после дождя кустам, собрали кое-какой валежник и стащили под тент. К утру обветрится, будут сухие дрова.
Походная жизнь мне привычна с юности, со времён шального автостопа. Да и с Фёдором (мы сошлись как-то в Петербургском университете – я пришёл послушать доклады на историческую конференцию, он прилетел с докладом на биологическую, – и привязанность наша, скреплённая взаимной симпатией, свободной от уз общего профессионального интереса, странным образом со временем не оборвалась) я уже успел пересечь Казахстан, потом Алтай, потом Монголию. А сколько наколесил без него по Карелии и Вологотчине, по Псковской и Новгородской, Тверской и Смоленской, Брянской и Воронежской…
Пожалуй, в пути я, пусть и безотчётно, чувствовал себя лучше, чем дома.
Отчего так? Быть может, оттого, что впервые память – во всём величии этого слова – включилась у меня в дороге?
Щелчок произошел в скором Ленинград – Феодосия. Я еду с родителями и братом в купе. Дверь в коридор открыта. В одном окне – блестящая вода Сиваша, в другом – то же самое. На столе – жёлтая черешня, купленная отцом у длинноносой хохлушки на платформе Мелитополя. Нам с братом по семь лет.
И с этого момента память, работавшая до того урывками, вдруг перешла из экономного режима на полную нагрузку. С тех пор я помню всё. По крайней мере, так мне мнится.
А поскольку это случилось в дороге, то и ощущение логова соответствующее – мне хорошо в пути, в пути я дома, в пути – покой. И тяга к преодолению пространства, а по существу тяга к покою, с тех пор то и дело срывает меня с места.
А может, память включилась потому, что тем летом стряслась беда?
Мы с Русланом – близнецы. И дома, и на улице, и в школе – не разлей вода.
Он старше на четыре минуты, что было для него предметом гордости. Мы стоим над обрывом у тропы Голицына в Новом Свете. Внизу плещется лазоревое море. Я озорно подначиваю: слабо? Он бесшабашно прыгает, и в воде медленно разрастается алая медуза…
Там камень был. Вода прозрачная настолько, что глубины не разобрать – не видно, где воздух кончился, где море началось.
Я виноват перед Русланом. Страшно виноват.
Травма головы. Год с лишним по больницам.
Потом скандал с врачом – практиковал непатентованные методы. Не то серные инъекции, не то разряды электричества, не то ещё какое-то гестапо.
С тех пор Руслан – другой. Зашибленный.
А ведь когда выписывали, сказали: без последствий. Как будто бы не разобрать. Мы были – капля в каплю. Я чувствовал Руслана как себя. Теперь не чувствую.
Он школу так и не закончил. Вообще учиться не хотел – всё знал, на всё имел ответ. Встал на своём – бульдозером не сдвинешь. Маниакальная активность, бредовые фантазии… Вся жизнь его из-за меня пошла не так. Мы – Грошевы, а он считал, что разбудил в себе Рублёва. Тяжело смотреть.
А позже эта притча с Аней… Руслан решил, что она должна любить его. Мы только собирались пожениться, а он волочится за ней… настойчиво и слепо. Аня каждый день в слезах. Как будто нас возможно спутать: ведь в нас давно, кроме лица, всё разное. Да и лицо… Меняется человек, за ним – лицо. Я, разумеется, не о шрамах.
Пришлось поговорить с Русланом – жёстко, чтобы понял сразу.
Жить после этого нам вместе было невозможно. Благо, ему выделил комнату в своей квартире дядя – мир благородному праху добряка.
Но я перед Русланом виноват, и вины моей ничто не отменяет.
Он попросил – я должен был поехать. Ещё и деньги дал. Насилу настоял, что в долг.
Словом, исполнить его одержимую просьбу – обязанность во искупление.
Которого, я знаю, не случится никогда.
Сняв котелок с горелки, Фёдор налил в подставленные кружки кипяток.
Он рассказывал, как недавно нарвался на конфликт с цепными псами губернатора, выступив на региональном ТВ с предложением о запрете весенней охоты.
Черпающий силы в тёмной энергии Родины, Глеб оживлённо внимал.
Фёдор – учёный милостью Божьей. Если допустить, что Он способен проявлять милость к ревизорам Своего творения.
Конёк Фёдора – муравьи. Вернее, муравьи, заражённые грибами-паразитами. Вернее, реакция иммунной системы муравья на заражение грибом-паразитом.
Погружённость в частности – свидетельство его, Фёдора, избранничества.
Вот, скажем, живопись. Она начинается там, где определена мера подробностям. Иначе не воспаришь в небеса символического: подробности – балласт. Набрал излишек – не оторвёшься от субстрата, увязнешь в бесконечных уточнениях.
Репин пытался улучшить уже проданные Третьякову картины. Ходил в галерею с мольбертом, докрашивал.
Третьяков терпел, а потом строго-настрого велел сторожам не пущать.
И правильно сделал.
То есть Третьяков правильно сделал. А Репин делал неправильно.
Другое дело – наука. Она вся держится на частностях, в которых естествоиспытатель способен обнаружить новую вселенную, тоже, в свою очередь, увешанную частностями, как хламида шамана побрякушками. А те, если надеть очки, – опять вселенная. И так без конца. Вернее, до конца. До окончательного свежевания творения.
Так думал я за чаем, не существуя в общем разговоре.
Хотя что значит: думал? В процессе думанья должны участвовать слова, скользящие друг к другу, чтобы в порыве вожделения произвести весомый, как младенец, довод. Ведь думать – это почти всегда спорить.
То, что происходило со мной, происходило в покое, без помощи слов, обходясь неуловимым движением образов. Поймай их и овеществи – изделие окажется понятным всем без перевода, как «Вальс цветов» главного рождественского композитора.
Ведь в практике жизни по большей части вообще не думаешь, а лишь соображаешь и мечтаешь. А думаешь как положено – словами – только тогда, когда не отпускает оконченный, но недовершённый спор, когда удручает вялость произнесённых слов и выходит на позиции, точно опоздавший засадный полк, задний ум, полный убийственных аргументов.
Вернул меня из грёзы отрывистый смешок Глеба. Кажется, Фёдор с Васей опять фехтовали.
– Знаем, в школе учились, – сказал Вася в ответ на пропущенную мной реплику Фёдора. – В первом классе – год, во втором – два.
Небо ещё не погасло, но мехи ночи уже раздули угли звёзд.
В окрепших сумерках шумела на камнях река.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 43
