Но в один прекрасный вечер все было закончено. Рукопись высилась, как гора. Крабу пришлось вскарабкаться на самую вершину, чтобы приступить наконец ко второй части своей работы, на сей раз весьма тонкой, не столько из-за опасности падения, сколько из-за самой природы того произведения, которое надлежало исполнить, шедевра, окончательной книги, после которой только и останется, что замолчать, и мир вступит в эпоху обретенного безмолвия, ибо что отныне можно сказать, что добавить: качая головой, человек потратит остаток своих дней на чтение и перечитывание этих страниц.
В распоряжении Краба находился баснословный материал, ведь в расплавленном виде там пребывали и все прошлые, и все грядущие книги, а наряду с книгами фигурировали также и всевозможные газеты, письма, списки, речи, беседы, инструкции к еще не изобретенным машинам, каталоги, полицейские рапорты, административные акты, не считая, конечно же, естественно порожденных его методом неизданных произведений: бессчетного числа романов, эпопей, поэм в верлибре и рифмованных, подлинных и вымышленных биографий, скандальных интимных дневников, противоречащих друг другу евангелий, энциклопедий, трактатов, столь же разношерстных, сколь и многообразных — научных, исторических, экономических, политических… Крабу оставалось только извлечь из этой горы выбранные отрывки, чтобы составить внушительное собрание своих собственных сочинений, в его авторстве которых никто не мог бы усомниться.
Но нет, его проект был и того амбициознее. Он собирался замахнуться на большее. И вот, Краб начал вымарывать из рукописи отдельные фразы, целые отрывки — обделенные смыслом или банальные, или уже где-то читанные; он вырезал налево и направо, швырял в огонь ворохи недостойных его страниц, сохраняя то здесь, то там то слово, то фразу, затем снова вымарывая, выкраивая при помощи ножниц, уничтожая кипу бумаг за кипой, дабы в конце концов сохранить в исходной рукописи лишь самое лучшее, нужную сотню страниц, блистательные извлечения из этого темного, плотного, невразумительного компендиума банальных соображений и ветвящегося бреда; само собой разумеется, именно так Краб и написал свою книгу — по правде говоря, он не верит, что можно действовать как-то иначе.
39
В тот день Краба впервые приняли всерьез. Обычно ему удавалось без особых хлопот обмануть службы безопасности. Помогал его идиотский вид, и подозрения охранников падали на других. Он уходил с места, сохраняя невозмутимость, спокойным шагом — излишняя поспешность может привлечь внимание; излишняя развязность — тоже, но он воздерживался от того, чтобы насвистывать — проходил мимо охранников, его видеть не видели и знать не знали; сталкивался с нервозными патрулями, которые контролировали всех вокруг: всех, кроме него. На пропускных пунктах от него никто никогда ничего не требовал, ему просто подавали знак, чтобы он проходил, не задерживал движение; внутренне польщенный, он подчинялся, обгоняя длинные вереницы замерших на месте машин, пассажиры которых подвергались тем временем нескончаемому допросу. Несомненно, Краб мог бы тогда пересечь границу на каждом шагу, без малейших трудностей. Но он и не думал бежать, он был вне подозрения, он мог ходить куда угодно, ничем не рискуя.
Но в тот день он крепко вляпался. Он шагал по улице, одетый в свой длинный плащ, с отпечатком невинности на лице, слегка размахивая руками, все как обычно, как вдруг его всерьез приняли, мгновенно окружили и быстрехонько скрутили. Он, впрочем, не оказал никакого сопротивления и позже, перед судьями, ничего не отрицал.
И теперь, чтобы успокоить свой рассудок, Краб хотел бы понять, узнать в точности, что стало причиной его провала. Что-то от него ускользнуло, но что именно — слово, жест? Он себя выдал, но когда, как? Помилосердствуйте, скажите, в чем он ошибся.
40
Еще и сегодня Краб не может без дрожи вспоминать период своего заточения. Иногда эти воспоминания будят его по ночам. Чтобы вновь обрести спокойствие, он должен выйти на свежий воздух.
Итак, в те времена пространство ему отмерено было скупо. Был поставлен предел, за который он не мог выйти под угрозой смерти, притом жестокой: медленной асфиксии. Сегодня нам трудно представить себе подобное. Это надо было пережить.
Ужасно, ощущение, что он заперт, просто непереносимо. Краб бился о стены, об оконные стекла, будто насекомое, кружил на месте в поисках невозможного выхода, самого настоящего подземного хода, отвесной галереи, достаточно высокой, чтобы вывести его отсюда, лестницы. И вскоре вновь оказывался в исходной точке. Наконец его оставила последняя надежда. Целыми днями он пребывал в неподвижности: к чему двигаться? Как ни крути, он в ловушке, прикован здесь.
Потом он восстал вновь, задыхаясь, с тяжестью в груди. Рванул на себе воротник. Завопил. На него было страшно смотреть. Он вновь начал действовать, биться о стены. Садился в новые поезда, новые самолеты, на новые корабли, в очередной раз впустую обогнул эту замкнутую зону в 510 101 000 квадратных километров, окруженную глубочайшей пустотой, — до чего гадостная выдалась пора!
* * *
Прилуниться, примарситься, привенериться, приюпитериться, примеркуриться, присатурниться, приураниться, принептуниться, приплутониться — в Центре авиационных и космических исследований Краб занимает единственный пост терминолога, и это — плоды его работы. Он разрабатывает словарь освоения космоса.
Никому не придет в голову насаждать здесь атмосферу соревнования и конкуренции, это не приведет ни к чему хорошему, не идет речи и о том, чтобы измерять заслуги каждого мелочным аршином эффективности, но результаты все же говорят сами за себя, и невооруженным глазом видно, что работа Краба продвигается гораздо быстрее, чем у его коллег — инженеров и космонавтов. По правде говоря, Краб давно ее уже закончил — подлунье, подмарсье, подвенерье, подъюпитерье, подмеркурье, подсатурнье, подуранье, поднептунье, подплутонье: этот последний список подводит черту под его незаменимым лексиконом.
Но, увы, постоянные накладки, медлительность и некомпетентность технических коллег Краба вынуждают без конца откладывать отправление этой столь много обещающей экспедиции.
41
Лезвие впивается в горло, вновь выныривает под подбородком, осторожно облегает неровную поверхность челюсти, отказывает в поцелуе лицемерным губам, проскальзывает под носом, легко, как по маслу, входит в щеку, встречает и быстро огибает скулу, поднимая перед собой голубоватую, пенистую, смешанную с тонкими, короткими волосинками волну, которая выносит на берег фиолетовую, слегка ущербную ушную раковину; затем лезвие вновь впивается Крабу в горло, и на сей раз из своей берлоги показывается кровь, раненый герой подбирает упавшее на землю оружие и возобновляет мучительную процедуру; пальцы левой руки впиваются в кожу лица, стремясь ее поднатянуть, и, несмотря на стекающую по шее кровь, он еще находит в себе силы углубиться в эти временные скосы — хрупкие мостки поддерживают воздушный бег, потом поддаются, когда он касается противоположного берега: отступать больше некуда, итак, он продолжает, зажав в кулаке свое оружие, проникает все глубже в подлесок бороды, вплоть до самого уха, еще одного; не обратив на него никакого внимания, он тут же без колебаний погружается в густую шевелюру и начисто обкарнывает череп, который служит ему столь ненадежным укрытием, потом продолжает без надрыва свой прорыв, на бреющем полете подстригает ковер у себя под ногами — к чему останавливаться, когда все идет так хорошо? Краб выходит из дому с бритвой в руке. Это утро не похоже на другие, еще замутненные вчерашними сумерками, оно исполнено обещаний, начинается новый день.
