А потому я никогда особо не переживал, когда эта подозрительного происхождения кровь вытекала из меня, может, именно поэтому мой нос так легко поддавался, стоило лишь слегка задеть его, как он выбрасывал окровавленный белый флаг. Правда, старый К. быстро обнаружил этот недуг, и когда бил, предусмотрительно не задевал нос, но ребята с улицы, хоть и не так часто давали мне по морде, сильно робели, завидев пущенную кровянку, разбегались в испуге по домам и ждали звонка в дверь, будучи абсолютно уверены, что за ними придет милиционер, что услышат они в прихожей нервный разговор отца с матерью и стук в дверь: «А ну открывай, ты, мерзавец, убийца!» Вот почему когда я реально получал в пятак, единственным моим оружием было кровотечение, его следовало поэффектнее представить, безжизненно упав на землю и обливаясь собственной кровью, или же, слоняясь с поникшей головой (тогда она текла быстрее), угрожающе шептать виновнику:
— Эээээ, ты мне носовую артерию перебил, вот сейчас кровь-то вся и вытечет, а ты сгниешь в тюряге…
И только после этого надо было упасть без дыхания. Мне было не жалко расставаться с кровью; я думал, что лучше, чтобы ее во мне было поменьше, что это, должно быть, плохая кровь, и когда ее было слишком много в моих венах, она, видимо, бушевала и вела меня на кривую дорожку, в конце которой всегда стоял старый К. с хлыстом. Когда я чувствовал, что крови этой собралось во мне слишком много, я грубо ковырял в носу и выпускал ее, а она текла по губам, по подбородку; я следил, чтобы не накапать на ковер, не запачкать рубашку, а когда кровавый ус начинал подсыхать, когда я чувствовал, что и по шее у меня течет, я ложился и звал маму. Мама начинала причитать, расспрашивать, бежала за спонгостаном, за мокрым полотенцем и садилась подле меня, обтирала, сменяла тампоны, пока не проходило; было очень приятно ощущать, как я очищаюсь от дурной крови, и видеть, что мать волновалась за меня, и даже видеть, что и старый К. вроде как волновался. Он приходил домой и спрашивал:
— Что, опять у него течет?
Сосредоточенно склонялся надо мной:
— Лежи, пусть даже перестало, все равно лежи.
И советовал матери:
— Надо, в конце концов, с каким-нибудь врачом это дело решить, нельзя больше так с этим носом.
А потом приходила тетка, сестра старого К., когда уже родителей не было в комнате, заговорщически подмигивала и спрашивала:
— Опять ковырял в носу, признавайся.
А потом, как это было заведено и у ее брата, обращалась к пословицам:
— Помни: палец — не шахтер, нос — не шахта
или
— Не ковыряй в носу, ты не кабан в лесу.
Должно быть, эти пословицы были у них в крови…
Когда же старый К. не на шутку волновался (а сильно волновался он, как правило, совершенно без причины, во всяком случае, когда у меня ничего не болело, просто случалось ему впадать в задумчивость), он приходил со слезами на глазах и обнимал нас, не говоря ни слова, сначала мать, потом меня, молчал и так стискивал, что мне начинало не хватать дыхания, и я говорил ему: «Папа, не так сильно», и тогда он смущался, отпускал и сходил вниз, в свою мастерскую; возвращался, только когда мы уже спали. Подобные состояния случались с ним перед отъездом: старый К. выезжал нерегулярно, но зато часто на пленэр, и редко, но зато довольно регулярно его, поручика запаса, призывали в лагеря. Старый К. страдал от моей физической слабости, когда я возвращался со двора, отмеченный синяками или расквашенным носом, он недовольно морщился:
— Что, опять побили? Сынок, сынок, твой отец — офицер, под ним — батальон, а ты — батальонный растяпа.
Когда же взволнованный старый К. ехал на стрельбы, я знал, что после возвращения он захочет сделать мне приятное, достаточно, чтобы, приветствуя его, я спросил:
— А что ты мне привез?
— А что же ты не спросишь отца, как он чувствует себя, что пережил, а сразу спрашиваешь, что он тебе привез?
Но это было только дружеское пикирование, если бы я не спросил сразу, он бы все равно ждал, когда я это сделаю, поэтому я спрашивал сразу, чтобы услышать:
— Ну ясно дело, что приехал не с пустыми руками, но в наказание за то, что ты так бесстыдно спросил об этом, не получишь, пока не заслужишь.
Ему надо было, чтобы я «был послушным» в течение длительного времени, поэтому мне приходилось подлизываться так ловко, чтобы только мы двое знали, что это подхалимаж; я не имел права перестараться, особенно в присутствии гостей, которые становились непроизвольными судьями моего послушания, если, прощаясь с родителями в прихожей, хвалили меня:
— Этот ваш малец ведет себя совсем как взрослый, такой уравновешенный, не то что наш -
это была самая высокая оценка, и тогда старый К. удовлетворенно говорил:
— Ну, ну, постепенно начинаешь заслуживать подарка, пока что ты заслужил знать, что я привез, так вот, знай, парень, что отец привез тебе со стрельбища настоящие петарды…
Теперь следовало выразить восхищение:
— Ура! Петарды!
но не переусердствовать в спонтанности, не совершать ни слишком резких подскоков, ни каких других, Боже упаси, нескоординированных движений; старый К. не выносил отсутствия координации, он решил научить меня правильной, достойной жизненной позиции, повторял мне, чтобы я всегда помнил о спокойствии и выправке, сокращенно «спо-выпр», когда же я лучился излишней радостью или излишне лучился радостью, он хмурил бровь и напоминал:
— Что я все время говорю, неужели забыл?
И тогда я успокаивался и подтягивался и говорил:
— Спо-выпр.
И я должен был еще день, иногда два, держаться достойно, вести себя серьезно, пока наконец старый К. не объявлял:
— Ну, сегодня вечером пустим петарды.
— Уррра!
— Спо-выпр, и немедленно, иначе все отменю!
Петарды совпали как раз с Рождественским постом,
мы должны были собирать хорошие поступки и рисовать их в тетради по религии в виде елочных шаров, а я был послушным по двум причинам: чтобы в рейтинге добрых дел занять место на пьедестале и дождаться вечерних петард. Вот только поступки мои оценивал старый К., а принести ведро картошки из подвала у него не считалось добрым делом.
— Потому что это твоя обязанность, такие вещи ты должен делать по дому каждый день.
Тогда я спросил его, а какие дела можно считать добрыми; он ответил:
— Нууу, это должны быть дела бескорыстные, ты, парень, не можешь думать о вознаграждении, когда совершаешь их; в зачет идут только такие поступки, которые ты совершаешь из любви, например, к отцу-матери, а не ради аплодисментов…
Ох и задал же он мне задачу; я думал, как бы сделать так, чтобы не думать о поступках, чтобы они опережали мою мысль, чтобы сами из меня выходили, а еще лучше, чтобы сами рисовали себя на елке шарами. Пошел я на прогулку с собакой дело обдумать, спрашивал встреченных старушек, не надо ли им перейти улицу, а те обшикивали меня, раз только удалось мне схватить одну врасплох; замечательная такая, засушенная, сгорбленная скрипуче прощебетала:
