– Не надо, – вскрикиваю я, но его пальцы вдруг проводят по моей спине, и я понимаю, что мне больно.
– Это как ты умудрилась так стукнуться? – спрашивает Сережа, а я, выворачивая голову насколько это вообще возможно, пытаюсь разглядеть то место, по которому он проводит пальцами. Насколько я могу видеть, внизу на спине – странная красная полоса, кожа натерта и травмирована, и прикосновения Сережи довольно болезненны. Как я могла не заметить этого?
– Я не знаю, – мой голос звучит растерянно. – Не помню.
– Может быть, ты упала? – спрашивает Сережа, и я киваю, эхом отвечаю про какой-то забор, на который опиралась, когда сидела на улице. Я несу какую-то чушь, но вот странность, Сережа верит мне. Еще бы, ведь правда намного страннее, чем моя ложь. Я натерла спину о железную ступеньку винтовой лестницы, изгибаясь и ерзая, голая, с расставленными в стороны ногами, пока незнакомый мужчина вытворял со мной совершенно удивительные вещи, сводившие меня с ума настолько, что я ничего не заметила.
– Мне нужно ехать в больницу, – бормочу я, уходя от дальнейших вопросов. Сережа теряет интерес к моему шраму и переключается на мою грудь.
– Прямо сейчас? Давай хоть немного… поваляемся. – Он улыбается и проводит пальцем по моим губам. Я понимаю, он соскучился и хочет моего тела. Нормальное желание молодого мужчины, с которым я прожила почти два года, никогда не отказывая ему в сексе. Но сейчас я вдруг испытываю странное иррациональное желание сохранить верность Андре. Хотя бы на сегодняшнее утро…
– Я не могу. У меня… эти дни начались, – вру я, и по Сережиному лицу пробегает тень. – Мне, правда, нужно ехать в больницу. Ты можешь поехать со мной. На сколько дней ты приехал?
– На три дня, – говорит он расстроенным тоном. – Думаешь, эти дни не пройдут?
– Боюсь, что нет, – качаю головой я.
– Ладно, мы что-нибудь придумаем, – кивает мне Сережа. Мне не нравится, совсем не нравится то, как звучат эти слова.
* * *
Много раз я слышала истории о том, как люди, находящиеся под наркозом или в состоянии клинической смерти, выходили за пределы своих тел и видели мир так, словно он отделился от них и стал существовать отдельно, отгороженный невидимой мембраной параллельного измерения. Я стою около больничного автомата с кофе и пытаюсь запихнуть десятиевровую купюру, которую автомат постоянно выплевывает, а Сережа разговаривает с мамой, расспрашивает ее о самочувствии. Меня преследует ощущение, что меня здесь нет, что между мной и мамой, Сережей, всем этим нормальным миром людей проходит стеклянный купол, как в каком-то фильме ужасов. Я – сторонний наблюдатель, который не может получить чашку кофе с синтетическим порошковым молоком. Я тело без сознания, хожу, двигаюсь, даже улыбаюсь – на автопилоте.
– Как это мило, что вы решили навестить нас! – щебечет мама, проявляя редкостное добродушие по отношению к Сереже, которого она на самом деле терпеть не может. – Мы тут уже превратились в каких-то сонных мух, так больничный воздух действует на нас.
– Вы выглядите молодцом, – отвечает Сережа. – Вам что, уже сделали операцию?
– Смеетесь, да? – притворно возмущается мама, хотя я знаю, что комплименты ее внешности она всегда принимает за чистую монету. Никакой критичности. Другой вопрос, как это Сережа умудрился придумать такой удачный комментарий, да еще вставить его в такой подходящий момент? Иногда он умеет меня удивить, мой Сережа. Мой Сережа. Моя жизнь. Мое Бибирево и толстая стопка бумаг, моя работа. Я повторяю про себя эти слова, простые комбинации вещей из моей настоящей жизни, надеясь таким образом вернуть себя к реальности.
– Дай-ка мне. – Сережа вынимает из моих рук купюру, внимательно разглядывая меня, словно я больна или веду себя не совсем нормально. Еще бы, ведь я продолжала впихивать купюру раз двести, наверное. – Что с тобой, Даша?
– Все нормально, – отвечаю я, и Сережа хмурится. Он разглаживает купюру, переворачивает ее другой стороной, и автомат тут же «лопает» ее. Слышно, как монетки падают в отделение для сдачи, я вижу, как пластиковый стаканчик опускается в кофеприемник. Сережа смотри на меня и победно улыбается.
– Кофе тебе явно не помешает.
– Это точно.
– Значит, вы тут пробудете три дня? Даше тут, должно быть, очень скучно. Даже в музей не с кем сходить, потому что меня держат в больнице.
– Почему, кстати? Я думал, вы можете уходить на ночь в отель, – удивился Сережа. Это было странно до ненормальности – видеть этих двоих разговаривающими, обсуждающими меня, мои особенности, недостатки, потребности. Словно мы, и в самом деле, были дружной семьей и каждый из них не был негативно настроен по отношению к другому, движимый ревностью и желанием контролировать меня. Не своеобразный ли это сигнал, что с завидным постоянством я связываюсь с людьми, желающими контролировать меня и обладать мной. Может быть, со мной что-то не так?
– Эти французы боятся даже дышать, пока не проверят воздух вокруг. Они проводят какие-то круглосуточные тесты. Эта клиника использует инновационные методы и препараты, может, поэтому они на воду дуют.
– Эксперименты на себе – это в твоем духе, – буркнула я зачем-то, хотя вопрос с маминой операцией уже был решен и закрыт. Мама посмотрела на меня с осуждением.
– Пойдите, дети, погуляйте по Парижу. В Лувр сходите. Сегодня не так жарко, а Даше нужно отвлечься немного, а то она превращается в какую-то злюку.
– Хочешь погулять? – неуверенно переспросил Сережа, известный «любитель» музеев. – Как думаешь, в Лувре будет большая очередь?
– Огромная! – не без удовольствия кивнула я, словно желая отомстить ему за то, что он вообще приперся в мой Париж, за то, что он разрушил практически идеальное утро с моим любовником, о котором я так и не могу перестать думать. Андре тоже желал контролировать каждое мое движение, положение моих рук и ног, каждый мой вскрик наслаждения, но под его внимательным взглядом я только разгоралась, как костер.
– Может быть, просто побродим?
– Да я, если честно, набродилась тут по уши, – усмехнулась я. – Впрочем, давай, конечно. Мама, тебе что-то еще нужно? Может быть, ты можешь пойти с нами?
– Бродить по солнцепеку? – фыркнула она. – Нет уж, увольте.
– Ты же сказала, что сегодня не так жарко, – припомнила ей я. – Я уверена, что тебе никто не запрещает выходить из больницы.
– Я гуляю достаточно в местном саду. Мне еще нужно сделать кучу звонков и разослать кучу писем. Идите, Даша, – нахмурилась мама.
– А что твой французский фильм, ты уже решила? Будешь сниматься с Пьером Ришаром? – спросила я невзначай. Мама всплеснула руками.
– Что за глупости, какой Пьер Ришар. Он же такой старый, мне нужен партнер помоложе.
– А мне кажется, вы бы с ним хорошо смотрелись, – бросила я из чистой вредности. Мама вспыхнула, но ничего не сказала, только поджала губы. Естественно – не при чужих людях же со мной ругаться. На тумбочке рядом с маминой кроватью стояла фотография, улыбающийся во все тридцать два отбеленных зуба Кузьма Савин, урожденный Александр Носков, красиво обнимающий мою маму, так, что большая часть фотографии все же показывала именно его. Я представила себе эту фотосессию, где эти два якобы влюбленных человека старательно изображали любовь, выстраивая кадр, просматривая получившиеся картинки, меняя позы и улыбки для того, чтобы их сияющий союз казался даже более счастливым, чем это возможно на самом деле. Глянцевое счастье, под которым не грех и название бренда поставить. Духи «Любви все возрасты покорны», по сто долларов за пузырек. Впрочем, я была несправедлива к маме. Она любила Кузьму-Александра настолько искренне, настолько по-настоящему, насколько она вообще умела. Актеры иногда заигрываются и теряются на тонкой грани между реальным чувством и желанием изобразить его как можно лучше.
