– Хорошо, наверно, быть европейцем? (спросил меня Колян). – А американцем еще лучше, наверно?
– Ну, идет такой европеец типа по аэропорту, я в кино видал: чистый, помытый, хорошо прикинутый, с бабой такой худой на каблуках – и никто ему не орет: давай быстрей, куды прешь?
– Потом – фигак! – заезжает на нехилой тачке с этой бабой к себе в особняк, наливает вискаря, ну и все такое… Баба, правда, кожа да кости, но все равно: красиво!
– Понимаешь, он за этот особняк платит всю жизнь, а потом еще его дети платят.
– И встает в шесть утра, и работу боится потерять.
– А! В кино об этом ни гугу… Только тачка, вискарь, баба ниче так… Вискаря выпьет и красиво ее укладывает на койку такую широченную.
– За это все платят ежедневным тяжким трудом.
– Да ну! Тоска! Только настроение мне испортила. Я теперь, когда буду смотреть фильмы про такое, все время буду думать: щас он ее завалит то да се, плюс он выпимши, а утром в шесть – оп-па! Я вот в 12 встаю…
– Да? Я и не подумал про это… И правда, на фиг мне этот особняк и эта худая в койке, если потом вставать?
Че хочу, то и ворочу
Встретила как-то во дворе Коляна.
Колян говорит:
– Ты куда это вчера с мамой шла, такие обе нарядные?
– В оперу.
Колян присвистнул:
– Да ну? Я думал, туда только начальство ходит: типа начальник там газа и нефти с женой.
– Нет, почему? Не только начальство.
– И че за опера была?
– «Дон Жуан».
Колян опять присвистнул:
– Че, прям опера про ходока этого?
– Причем Моцарта самого, заметь.
– И он прям поет, как он этих баб… ну тово самого?
– Ну, не совсем. Но в принципе, да. Поет, что любит всех женщин…
Колян почесал в затылке.
Потом говорит:
– Был у нас такой, Михалыч. Ни одной юбки не пропускал. В гараже вместе трудились. Так он с вечера шары зальет и какую-нить шалаву непременно ухайдакает, а потом с утра напевает. Он мне говорил: это чтобы похмелья не было. И пел – и неплохо пел, кстати, с утра-то, когда у всех башка раскалывается. С бодуна-то… А он – пел. А этот Дон Жуан он тоже, что ли, чтобы похмелье не мучило, баб – тово?
– Не, он из принципа… Мол, че хочу, то и ворочу, и все вы мне не указ.
– Михалыч! Точно он! Он жене тоже говорил: отвяжись, мол, гусеница, че хочу, то и ворочу! Все жён боятся, а Михалыч лихой был!
– Понимаешь, Колян, Дон Жуан бросил вызов самому Богу…
– А Михалыч – жене! Эт пострашнее Бога будет… И бугру нашему. Иди ты, говорит, в жопу со своими нотациями, че хочу, то и ворочу!
– Надо оперу про него написать (говорю я). – Так и назвать – «Че хочу, то и ворочу».
– Лучше – «Дон Михалыч». Композитор типа Хренников.
– Он уж умер.
– Жаль. А то бы про Михалыча налудил бы оперу.
– Ага.
– Не хуже этого твоего Моцарта было бы…
Карлики и америкосы
Как-то Колян сказал Петровичу:
– У нас все пьют, все, даже дети вот пьют. Мне один мужик рассказал, что где-то там в глубинке видел пьяных детей.
Петрович (настроенный патриотически) возразил:
– Дык это не дети были.
– А кто же?
– А карлики, лилипуты которые.
– ?!
– Ну да, мне вот тоже один мужик рассказал, что в одно время начали бабы рожать сплошных карликов. Так вот, их отнимали у них или они сами их в роддоме оставляли – и в дальние эти деревни отправляли. А теперь америкосы гонят, что мы все – алкаши, вплоть до детей…
– Да какие америкосы еще! Ты хоть одного живого америкоса-то видел?
– А ты?
– Я? Я-то видел, я на Красной площади в ГУМе грузчиком работал: там они все время шлялись.
– И че? (подозрительно спросил Петрович).
– Да ниче вроде – вежливые такие…
– Придуриваются (произнес Петрович убежденно). – Разведывают че-та. Просто так не приедут: на хрен им эта площадь сдалась?
Тут я вмешалась (мы вместе стояли, курили).
– Точно (говорю и подмигиваю Коляну). – Они за нашими карликами охотятся.
– А я че говорил? (торжествующе сказал Петрович). – Вон тебе и журналист говорит…
Колян растерялся:
– А зачем им наши карлики?
– А чтобы их спаивать и в нашу глубинку потом засылать!
– Погоди (сказал логичный Колян), – ты ж говорил, карликов из наших роддомов в глубинку отправляют?
– Да мало ли че я говорил! Откуда я знаю, че они с нашими карликами могут сделать? Сволочи они, вот и всё!
Петрович даже сплюнул на асфальт.
Тут во двор выползла консьержка Люба и говорит:
– Че ты тут расплевался, козел? Здесь культурные люди живут!
Петрович сказал подобострастно:
– Дык и я о том же: не чета этим америкосам…
Люба вдруг согласилась (хотя Петровича терпеть не может):
