— Я… нет. — Я вдруг понял, что Холлингсворт забыл, о чем мы с ним уже говорили. — Я ведь пишу.
— Ах, ну да, конечно. Да, эта работа — для умного человека.
Он проводил меня до порога и остановился в дверном проеме.
— Я ведь в Нью-Йорке уже два месяца, — сообщил он ни с того ни с сего, — и, верите или нет, до сих пор меня не заносило в знаменитые нехорошие районы. Я. конечно, понимаю, что Гарлем — это нечто особенное, туда лучше просто так не соваться. Хотя говорят, что в последнее время там из-за туристов и местным совсем житья не стало. Вы не знаете, это действительно так?
— Понятия не имею.
— Мир. конечно, большой, и в нем, наверное, еще очень много интересного и неизвестного нам.
— Да.
Неожиданно он посмотрел на меня искоса, как-то по-заговорщицки.
— У меня, между прочим, был кое-какой интересный опыт общения с той дамой, которая живет внизу. Я имею в виду нашу хозяйку, миссис Гиневру. Милейшая женщина. — Плотоядность и похоть, сочившиеся из обычно бесцветного голоса Холлингсворта, просто поразили меня.
— Да, я о ней кое-что слышал.
— Да уж… Занятная дама. Как говорят в подобных случаях, такое не забывается.
— Ну… — пробормотал я, отступая на пару шагов. — Ладно, пошел я к себе, мне еще сегодня работать.
— Прекрасно вас понимаю, — как обычно, бесцветно-вежливо поспешил согласиться он. — Человек должен работать, ничего не попишешь. — Отхлебнув пива из банки, он продолжил: — При случае как-нибудь обсудим кое-что из моего опыта, не возражаете?
— Да нет вроде бы.
— Я был очень, очень рад с вами побеседовать. — Отступив за порог комнаты, он уже почти из-за двери задал мне последний вопрос: — Вы ведь знакомы с Гиневрой? Я имею в виду: видели ее?
— Да.
— Очень колоритная женщина и при этом — весьма типичный нью-йоркский персонаж. По крайней мере, насколько я в этом разбираюсь.
В общем, я и не знал, что думать о Холлингсворте и как его оценивать.
Глава шестаяЕсли в то лето мне и было в Нью-Йорке страшно одиноко, то виноват в этом только я сам. Не скажу, что круг общения был у меня очень широк, но все же мне было к кому заглянуть в гости или где-нибудь повидаться. Тем не менее неделя шла за неделей, и я чувствовал, что знакомые один за другим переходят для меня в разряд бывших друзей-приятелей. Забираясь в чердачную келью Динсмора, я и собирался запереться и не появляться на людях до тех пор, пока не напишу что-нибудь стоящее или хотя бы значительное по объему. При этом я не осознавал, насколько это якобы волевое решение было следствием того, что я просто шел на поводу у собственных желаний. Сейчас я, наверное, уже и не смог бы сформулировать, зачем мне понадобилось рвать немногие и, кстати, не без труда установленные связи с окружающим миром.
Не видеть никого из знакомых — наверное, это в некотором роде перегиб. Да что там в некотором роде, это на самом деле действительно глупо. Чтобы спокойно писать роман, вовсе не обязательно запираться в монашеской келье и с мрачной тоской представлять себе, как провести несколько часов в компании пусть и не близкого друга, но хотя бы доброго приятеля. С другой стороны, наверное, хорошо, что я и не пытался заставлять себя вести активный образ жизни. Не думаю, что я был кому-то интересен в том состоянии, в котором пребывал тем летом. Порой я представлял себе возможную встречу с кем-нибудь из знакомых, и почему-то мне казалось, что ответной реакцией на мое странное состояние станут какие-то упреки, претензии, а то и оскорбления. Не раз и не два я мысленно представлял себе, как звоню кому-нибудь, как меня приглашают в гости, но с того момента, как я переступаю порог дома приятеля, мне становится понятно, что все это — большая ошибка. Разговор не ладится, я замыкаюсь в себе и думаю только о том, как бы поскорее уйти, соблюдая при этом хотя бы видимость приличий. Так, перебирая в памяти людей, знакомых мне по жизни в этом городе, я отбрасывал их одного за другим, мотивируя это тем, что одни, видите ли, мне неинтересны, а другим неинтересен я.
В пелене, покрывающей мое прошлое, есть несколько светлых пятен. Так, например, одно из воспоминаний возвращается ко мне вновь и вновь, и я почти уверен в том, что все это происходило со мной на самом деле. Скорее всего, дело было во время какого-то отпуска, который я заработал на службе в армии. Впрочем, это не так уж важно. В то время я был знаком с одной девушкой, она была влюблена в меня, а я, ничуть не менее сильно, в нее. Мы с нею провели неделю на каком-то морском курорте, где жили в домике, специально построенном для сдачи внаем таким туристам, как мы. За эту неделю я познал столько счастья и в то же время столько боли, сколько, как мне казалось, человеку не суждено изведать за целую жизнь. Любовь этой девушки была нелегким испытанием, прежде всего для нее самой. Ее чувства были спеленаты сотнями запретов и ограничений, рожденных ложно понимаемым чувством стыда и скромности. Она страшно стеснялась всего, что было связано с нашей близостью, и в первую очередь своего собственного тела. Более того, она могла показаться совершенно холодной и безразличной к мужчинам. Какое сочетание сложившихся обстоятельства и моего настроения могло привести к тому, что мы с этой девушкой оказались вместе, я ни тогда, ни сейчас не понимал, но в то время я боготворил эту женщину и был поглощен своим чувством полностью — настолько, что готов был распространить свое восхищение на все, что имело к моей возлюбленной хоть какое-то отношение. Комната, которую мы снимали, стала нашим дворцом, она просто преобразилась, когда в ней появилась моя девушка, а потом — преобразилась и она сама. Она научилась не бояться своего тела и любить его, после чего оставался лишь шаг до того, чтобы полюбить и меня как близкого мужчину. Мы готовы были часами лежать рядом друг с другом, сияя от открывшегося нам нового знания и от впервые испытываемого подлинного блаженства. Я стал для нее первооткрывателем нового мира, и мне за это воздалось сторицей. Я видел свое отражение в ее горящих глазах. «Я и представить себе не могла, — шептала она мне, — что мужчина может быть таким пылким, страстным, заботливым и таким желанным». В общем, за ту неделю девушка просто расцвела, и я был страшно горд собой. Мы ни на минуту не расставались и ненасытно наслаждались этой близостью. Мы болтали, занимались любовью, ели бутерброды, которые она приносила прямо в комнату, и подолгу гуляли вдоль берега моря. Все это время мы жили под мрачной тенью войны. Как знать, может быть, именно это и придавало особую, пронзительную окраску нашему короткому счастью.
Да, я был счастлив рядом с нею, но это счастье омрачали волны стыда и робости, которые накатывали на меня всякий раз, когда мне оказывалось нужно поговорить с кем-нибудь еще, особенно с женщинами. Попросить официантку принести то или иное блюдо становилось для меня если не подвигом, то по крайней мере серьезным испытанием, а уж с хозяйкой пансионата я и вовсе не мог толком объясниться. Как-то раз в жаркий день нам захотелось холодной воды, и я попросил свою подругу, чтобы она сходила вниз к хозяйке и принесла воды в комнату. Сам я был просто бессилен заставить себя решиться на такой поступок.
