Никто не знает последней мысли пенсионера, явившейся ему, когда он опрокидывал на себя раствор, навсегда погружая тело в монолит дома. Мысль была воспоминанием. Он маленький мальчик. На кухне курят и разговаривают взрослые. Он хочет к ним, его не пускают, укладывают спать. И тогда он начинает мечтать, как научится проходить сквозь стены. Думает, сейчас возьму и войду на кухню через стену, вот взрослые удивятся. Чувствуя, как застывающий бетон сковывает ноги, пенсионер тихонько смеялся.
Строчка в октябре
Если б мой сын стал таким, я бы его не осуждал. Но я бы каждый день думал, где я ошибся.
Мы с братом разные. Триста шестьдесят пять дней пятнадцать раз подряд, плюс два с половиной месяца, плюс четверо суток високосных надбавок. Этот срок разделяет мгновения, когда нашей матери взбрело подарить миру новую жизнь.
Будь я педантом, уточнил бы, что первый раз она скорее всего была пьяна, иначе бы не вела себя столь беспечно с черномазым. Да и в моем случае, полагаю, без бутылочки не обошлось. А вопрос наш решался месяце на втором-третьем, и вылупились мы скорее благодаря материнскому страху перед врачами, чем чадолюбию.
Почему нас с братом всего двое при такой ее расположенности? Я бы ее спросил, да все не складывается. Да и что она мне ответит? У нее и теперь спутник имеется. Толик. Нормальный мужик, скульптор, имена по надгробникам вырезает и даты. Кто такой, когда родился и помер, вечная память. И кисточку, если художник.
А мы с братом ее избу покинули. Я – в столице нашей родины, а старший еще дальше – на обороте глобуса. Сыт и устроен. Жить умеет, не мудрено – с первого дня приходилось крутиться. Чернокожий подросток восьмидесятых годов на окраине областного центра. У нас его все Маугли называли. Едва дожил до восемнадцати, сразу повестка. Он потом рассказывал, что когда генерал их строй обходил, то остановился перед ним и спросил, а это что такое?
Двухметровый негр под погонами СА на границе с Афганистаном.
В то время такие выкрутасы еще не встречались. В первые дни сержант выпендривался, и брат ему направил кулаком в подбородок. Сержант тридцать восемь секунд по полу елозил, пацаны засекали. Мычал и головой мотал, как наш сосед после получки. И рука, на которую он опирался, скользила все время.
Потом брату, конечно, трудновато пришлось, другой бы, может, с ума сошел, но для этого надо восприимчивым быть. А мы люди ровные. Прадед в Ленинграде всю блокаду проторчал, спаниеля своего съел, и ничего, нового завел после Победы.
Служил брат хорошо. Стрелял метко еще со школьной подготовки, а бег во всей сбруе по солнцепеку тоже вещь сносная, главное носом вдыхать, а ртом выдыхать. После дембеля в ментовку устроился, в охрану. Не в бригаду же ему было подаваться. Однажды автомат в подведомственном магазине забыл. Метнулся назад – стоит у прилавка. Кассирша даже не удивилась. Сказала, может, у вас, у ментов-черномазых, принято автоматы к полкам прислонять. После этого уволился, больно хлопотно. На рынке торговал, в кабаке плясал. Там, видать, себя и нашел, обрел, так сказать, окончательно.
У меня сложилось иначе. Я всегда бледный, солнце не люблю. Может, потому, что на мне мать все свое стремление к изящному выместила. Балет, фигурное катание, вокал, театральный кружок. Носочки белые купила, чтоб никто ничего не подумал. Справку от армии устроила.
Но все пошло прахом. Причина в гитлеровских усах.
Помню, как совсем мелким разглядывал фотографии и наткнулся на того ленинградского прадеда-собакоеда. А у него под носом усы, как у Гитлера. Я тогда матери устроил, мол, как так, ты говорила, прадедушка герой-блокадник, а у него вон усы, как у Адольфа! А мать сказала, спокойно, малыш, мода была такая. И я подумал, ну раз мода, тогда ладно. А еще я подумал, что если у моего прадедушки усы, как у Гитлера, то мне все можно.
Я сделался неуправляемым и начал жить. Сбежал и от материнской заботы, и от пируэтов на льду. Время уже было другое, страна хоть и волновалась под ногами, зато экономический рост и перспективы. Ночью я спал на нарах в контейнере на восемнадцать гавриков, днем продавал декоративные камни. Набиваешь две спортивные сумки образцами, оставшимися от ледникового периода и мирового потопа, и в метро. И весь день по дизайнерам катаешься, демонстрируешь. Сланец, песчаник, габро. Каждая сумка кило по пятнадцать. Весь в мыле, удобств в контейнере нет, мыться негде. Дизайнеры меня невзлюбили.
Потом миксер с бетоном возил, пока в кювете не проснулся. Работы было много, строительный бум, бетон гоняли по восемнадцать часов в сутки. Вот и съехал от недосыпа. А на миксере заглохнуть – смерть. Бетон в своем железном коконе без постоянной болтанки застывает сразу. И ладно бы те шесть кубов, но сама мешалка в негодность приходит. Можно прямо в кювете оставлять. Если приглядеться, по краям дорог такие штуки иногда попадаются.
Мой хозяин был сентиментальный, к вещам привязанный, бросать мешалку не стал. Отбуксировали вместе со мной в тихое место и дали в руки отбойник.
Шесть недель и пять дней. Любую вибрацию с тех пор не выношу – даже если мобильник зудит.
Сейчас в колледже физкультурником. Гоняю будущих лифтеров, диспетчеров и ремонтников. Один провинился – упор лежа, двое – упор лежа, второй считает. За коллективный беспредел играю с ними в пенал. Есть у меня пенал, набитый цветными карандашами и каким-то самописом. Если я сижу в своей каморке, звонок уже прозвенел, а в зале гвалт, я швыряю пенал в открытую дверь, и, если он не подан мне уважительно, по имени отчеству, целиком укомплектованный, если я пересчитаю карандашики и цифра не совпадет с исходной, тогда все – упор лежа.
У меня, как у бога – за непослушание ад.
Помогает. Вся шобла в последнее время загодя строится по росту, форму не забывают, предки самого жирного мне даже батл поднесли – чадо их похудело и приобрело очертания мужчины.
Долгое время мы с братом почти не общались, но три года назад он проявил инициативу, пригласил погостить и оплатил билет. Визу дали без проблем. Раньше, говорят, привередничали, а теперь оценили русские деньги. Пусть мы варвары, зато не жмоты. Теперь каникулы, и я приехал снова, на этот раз за свой счет.
А вот и брат. Одно лицо – матушка, вылитая наша Евдокия Ермолаевна.
Только черная.
Походка, щечки, глаза лоснятся. Даже сиськи подросли, но это от изобилия.
На голове что-то вроде боксерского шлема, только смотанного из бинтов. А морда вся опухшая, будто три раунда выстоял, но все время джебы пропускал.
Оказалось, операция. Незадолго до моего приезда убрал зоб.
Помню его таким лет пятнадцать назад. Он тогда мать навестил и вышел пройтись перед сном. А навстречу недоброжелатели. Можно было бы подумать, что им его цвет не понравился, но нет – оказалось, зря курить бросил. Когда у него сигаретку попросили, была пятница, а от вредной привычки брат отказался еще в понедельник. В тот вечер он получил ножевое, остался с одной почкой, и голова потом месяц была как мяч, все черты слились. И дымит с тех пор без остановки.
