Бамбуль смирился. Видно, судьба его такая, злодейка. Взял погребёнка и мужественно откусил малюсенький кусочек с самого края белой начинки. Все собравшиеся не мигая смотрели Бамбулю в рот и следили за каждым его движением. Папа Бабадур скакал то на одной ножке, то на другой.
— Ну что? Вкусно, да? Вкусно? — спрашивал он, клацая зубами.
Бамбуль кивнул.
— Угу, — вымолвил он наконец и посмотрел на бабушку. — Очень.
Все выстроились в очередь пробовать деликатес. Первой оказалась конечно же мамаша Бажаба. Она откусила здоровый кусок, закрыла глаза и стала медленно пережёвывать. Бамбуль слышал тихое, довольное урчание у неё в животе. Она долго сидела с закрытыми глазами и наслаждалась, и сидела бы ещё дольше, если бы бабушка Злыдневна не забрала у неё картошку. Потом её попробовали все тётушки, потом в очередь втиснулся папа и слизнул чуток своим пятнистым фиолетовым языком, потом подошли другие родичи — всего двадцать пять особ. Даже Баввану хватило, и он подцепил кусочек длинным жёлтым когтем. И вдруг папа взял последний кусочек и снова протянул его Бамбулю.
— Распробуй-ка получше, чучелко моё, — ласково сказал он и сунул лакомство Бамбулю под нос.
Нет, нет, запротестовал было Бамбуль. Первый кусок всё ещё стоял у него поперёк горла, как пробка. Он сглотнул уже четыре раза, но неприятное чувство, что он сейчас задохнётся, не пропадало. А выплюнуть драгоценное яство он тоже не мог. Бабушка смотрела на него ласково и сочувственно.
— Запей водичкой, — сказала Злыдневна и показала на скрышикап.
Бамбуль подошёл к нему, открыл рот, и тоненькая струйка потекла ему в рот. У неё был восхитительный вкус земли. Вкус песка и корней. Чистейший вкус стоялой воды, пропитанной навозом, глиной, песком. И помогло. Бамбуль сумел всё проглотить.
Тем временем вокруг стола началась толкотня и грызня. Не всем злыдням удалось попробовать невиданный деликатес: когда к едальному камню подпустили кузин, от картошки осталась только обугленная кожура. Теперь они рыдали, злились и цапались, и недовольство нарастало, слышал Бамбуль. Скоро всё закончится сварой, без которой не обходится у нечисти ни один праздник.
Бамбуль сбежал от гостей. Он столько пережил сегодня, что у него голова шла кругом. Он забился в самый дальний угол их норы, сел, прислонившись спиной к стене, и набрал полную грудь воздуха. А потом один спокойно, в своё удовольствие ощупал языком дырку от зуба. Это был кратер такого размера, что язык залез в него почти целиком. И рана ещё кровоточила. Во рту был острый вкус крови. Бамбуль сплюнул.
Послышались тяжёлые шаги. Бамбуль открыл глаза и увидел багровое лицо матери. Она оттопырила губу, открыв острые жёлтые зубы. Из ноздрей вырывался дым. Бамбуль решил не бояться её, но всё равно было страшно. В чём он провинился? Слишком рано сбежал с праздника? Сморозил глупость или опозорил семью с этим погребёнком? У Бамбуля задрожали ноги. Дрожь поднялась выше, перекинулась на загривок и руки. Бамбуль поднялся, стараясь напустить на себя суровый вид. Он хотел выглядеть бывалым, жестоким, суровым — взрослым, наконец. Только он не знал, как это делается. Может, встать на цыпочки, раздуть ноздри, выпустить дым из носа?
Пшик!
Вот и всё, что он сумел выдуть.
Плечи опустились, хвост обвис, Бамбуль сжался. Мама ощерила свои страшные зубы. «Сейчас съест», — с ужасом понял Бамбуль. Он попятился назад, но упёрся в стену за спиной.
Мама прокашлялась, харкнула, сплюнула-приготовилась говорить. Зачем-то огляделась по сторонам, словно речь шла о страшном секрете. Потом приблизила свою громадную, безобразную голову к самому носу Бамбуля и прошептала чудовищно гордо и ужасно ласково:
— Кошмарище ты моё страхолюдное! — и потрепала Бамбуля по голове, выдрав у него от избытка чувств пук волос.
— А? — отважился выдохнуть Бамбуль.
Он не знал, грозит это ему чем-то хорошим или только плохим. Звучало сладко, но Бамбуль привык на всякий случай настраиваться на худшее. Бажаба глухо хрюкнула, строго кивнула и насупила брови.
— Смотри только, чтоб у тебя брюхо от славы не пучило, — сказала она, скатывая губу.
Бамбуль быстро затряс головой.
— Нет, нет, — торопливо сказал он.
Вместо ответа Бажаба вытащила что-то из-под мышки. Это была вещь непонятная — среднего размера, коричневая и бесформенная.
— Возьми, — приказала мамаша, ежесекундно озираясь по сторонам, и сунула непонятную штуковину ему в руки.
Бамбуль схватил её, ничего не понимая. Может, надо извиниться? Или спасибо сказать? Бажаба как-то странно пошевелила губами — то ли хотела улыбнуться, то ли цапнуть его — и добавила:
— Мы хоть выспимся теперь, а то ты так ужасно плачешь во сне.
Не дав Бамбулю времени опомниться, мамаша развернулась и быстро пошла прочь, волоча за собой хвостище.
Воздух дрожал, волны жара накатывали одна за одной, и в коридорах подземья установилась такая жара, что на некоторых чертях и злыднях даже просох холодный пот. И мошки летали над самой землёй, и за ними так же низко летали ласточки. Гроза, наверное, будет, говорили люди. Многим казалось, что земля словно пышет жаром. Они разувались и ходили босиком по траве, чтобы почувствовать тепло, исходящее от земли. Это был один из тех необыкновенных дней, когда все влюбляются и рождается много детей.
Бамбуль долго ещё стоял, щупая языком дырку от зуба, грелся в оставшемся после мамы тёплом облаке и думал. Мамаша не отчитала его, не надрала уши, как изредка Баввану, не спросила даже, долго ли ещё он собирается оставаться такой пигалицей. Нет, она лишь потрепала его по голове и подарила ему что-то. Да, кстати, надо эту вещь рассмотреть. Прямоугольная. Мягкая. Довольно пухлая. И точно не живая — ни ног, ни головы. Даже шерсти нет. Сердце заколотилось сильнее. И стало нечем дышать.
— Мы сшили её из крысиных брюшек, — объяснила бабушка, когда вечером отыскала Бамбуля в дальнем углу, где он изучал своё сокровище и не услышал её шагов. — Отличная, правда?
— Это ведь подушка, да? — спросил Бамбуль. — Настоящая подушка?
