Девушка махнула рукой в сторону двери:
— Проходите. Можно обойтись и без нее.
— Нам нужна именно она. А ну-ка, киска, будь паинькой и приведи нам ее.
— А кто вы? — Улыбку девицы как ветром сдуло. — Полиция! — Оба детектива сверкнули своими жетонами.
Девица сделала гримасу и быстро юркнула в большую гостиную, оставив дверь за собой открытой. Это была приемная, как ее называла Сара. Пол был покрыт красным линолеумом. По стенам стояли кресла и стулья. Кресла для клиентов, стулья с прямыми спинками для девочек. Но девочки либо сидели на коленях у клиентов, либо носили им еду и выпивку.
Девочки были в коротких платьицах, открывавших все их прелести, и туфлях на высоком каблуке разных цветов. Они были светлокожими пуэрториканками с волосами всех мыслимых оттенков — от брюнеток до блондинок — и весело порхали по комнате, рекламируя свой товар.
У задней стены ярко освещенный музыкальный автомат играл что-то испанское. Две парочки танцевали. Остальные сидели, ели, попивали виски с содовой, приберегая силы для Главного.
За автоматом виднелся узкий коридор, где были рабочие кабинеты-спальни. Еще дальше ванная и кухня. Темно-коричневая домашнего вида женщина жарила цыплят, накладывала картофельный салат, смешивала коктейли, зорко приглядывала за тем, кто как расплачивается.
«Колыбелька» Сары состояла из двух соединенных квартир. Вторая служила ей резиденцией.
— Если бы наш народ не прижимали, чернокожие произвели бы сенсацию в деловом мире — у них потрясающие организаторские способности, когда речь идет о делах незаконных.
— Этого-то и боятся белые, — отвечал Гробовщик.
Из задних комнат возникла Сара и двинулась к ним.
Девицы трепетали перед ней, как перед королевой. Это была миловидная негритянка с белыми волосами, завитыми в кудряшки-пружинки. У нее было круглое лицо, широкий плоский нос, толстые темные ненакрашенные губы и ослепительная белозубая улыбка. На ней было черное атласное платье с длинными рукавами и глубоким декольте. На запястье сверкали платиновые часы, усыпанные брильянтами, на безымянном пальце обручальное кольцо с брильянтом с добрый желудь. На шее у нее была цепочка, а на ней несколько ключей.
Сара подошла, улыбаясь только ртом. За стеклами без оправы глаза были холодные как лед. Она прикрыла за собой дверь.
— Привет, ребята, — сказала Сара, по очереди пожимая руки детективам. — Как поживаете?
— Отлично, Сара. Дела идут вовсю. А у тебя? — спросил Могильщик.
— Тоже вовсю. Только у уголовников есть деньги, и они тратят их на девочек. Зачем пожаловали?
— За Лобоем, — коротко сказал Могильщик.
— А что он натворил? — спросила она уже без улыбки.
— Не твое дело, — буркнул Гробовщик.
— Полегче, Эдвард, — предупредила она его.
— Дело не в том, что он натворил, Сара, — примирительно сказал Могильщик, — нас интересует, что он видел. Мы хотим просто поговорить с ним.
— Я понимаю. Но он сейчас нервный какой-то…
— Наширялся, — вставил Гробовщик. — Впрочем, тебе это не в диковинку.
Сара снова посмотрела на него в упор:
— Не груби мне, Эдвард. А то я сейчас вышвырну тебя отсюда.
— Ладно, Сара, не заводись, — сказал Могильщик. — Все не так, как ты думаешь. Сегодня на О'Хару совершили налет.
— Слышала по радио. Но неужели вы такие идиоты, что подозреваете Лобоя?
— Нет, мы не такие идиоты. И плевать нам на О'Хару. Но пропали восемьдесят семь тысяч, честно заработанных цветными людьми. Мы хотим их вернуть.
— Ну а при чем тут Лобой?
— Похоже, он видел налетчиков. Он работал в районе, где их машина врезалась в барьер и они разбежались.
Она бросила на него холодный изучающий взгляд, потом сказала с внезапной улыбкой:
— Понимаю. Я сделаю все, чтобы помочь бедным цветным.
— Верю, — буркнул Гробовщик.
Не говоря ни слова, она удалилась в «приемную» и закрыла за собой дверь. Вскоре она вернулась с Лобоем.
Детективы отвезли его на 137-ю улицу и велели рассказать все, что он делал и видел, прежде чем убрался из района.
Поначалу Лобой упрямился:
— Ничего не знаю, ничего не видел, и у вас на меня нет никаких улик. Я весь день проболел и лежал дома в постели. — Он был такой пьяный, что говорил заплетающимся языком и чуть не засыпал на полуслове.
Гробовщик стал лупить его по щекам, пока на глазах Лобоя не показались слезы.
— Не имеешь права драться. Я скажу Саре. Я ни в чем не виноват.
— Я просто пытаюсь привлечь твое внимание, вот и все, — сказал Эд.
Внимание он привлек, но этим все и закончилось. Лобой признал, что мельком видел водителя машины, сбившей Летуна, но не мог описать, как тот выглядел.
— Он был белый, а для меня все белые на одно лицо.
Он не видел, как налетчики вылезали из разбитого грузовичка. Бронемашину он вообще не увидел. Когда она подъехала, Лобой уже перепрыгнул через железную ограду церкви и несся по 136-й улице в сторону Леннокс-авеню.
— А куда побежала женщина? — спросил Могильщик.
— Я не смотрел, — признался Лобой.
— Какая она из себя?
— Не обратил внимания. Большая, сильная…
Они отпустили его. Был уже пятый час утра. Детективы приехали в участок усталые, злые и ничего так и не выяснившие. Лейтенант Андерсон сказал, что у него никаких новостей нет. Телефон Дика прослушивался, но никто не звонил.
— Лучше бы мы поговорили с таксистом, который вез троих белых в Бруклин, чем тратить время на Лобоя, — буркнул Могильщик.
— Не корите себя понапрасну, — сказал лейтенант. — Идите лучше домой и отоспитесь.
Он и сам имел бледный вид. Ночь выдалась жаркая — как-никак День, точнее, ночь, независимости, когда в преступлениях больших и малых недостатка не было и быть не могло.
Ему осточертела преступность, ему обрыдли и полицейские, и воры, ему надоел Гарлем и его цветные обитатели. Лейтенант хорошо относился к цветным — они, в конце концов, не виноваты, что родились цветными. Он был привязан к своим асам-детективам: без Гробовщика и Могильщика он был как без рук. От них зависела его карьера. Лейтенант был в участке вторым после капитана и главным, когда капитан не дежурил. Без Гробовщика и Могильщика лейтенанту было бы не справиться с ночной сменой. Гарлем был крутым местом, и, чтобы хоть как-то справляться с уголовным элементом, нужно было вести себя круче, чем преступники. Андерсон понимал, почему гарлемцы так круты, грубы и озлоблены. Наверное, и он сам вел бы себя также, окажись он на их месте. Он понимал все беды сегрегации. Он сочувствовал цветным в его участке, во-первых, и вообще всем цветным, во-вторых. Но сейчас они все ему обрыдли. Андерсон хотел только одного: поскорее попасть в свой тихий уютный дом в Квинсе, поцеловать свою белую супругу, поглядеть на своих белых детей, а потом лечь в постель на белые простыни и заснуть.
