— Из Балтимора.
— Первое поколение?
— Там же родилась ее мать. Глубже я не копал.
— Готов биться об заклад, они выходцы из Восточной Европы, — сказал Олби.
— Ну, вы не так уж колоссально рискуете. Никто с вами не собирается держать пари.
— Зато уж точно никто не станет держать пари насчет вас.
— Да? Может быть, раз уж вы меня так досконально обследовали и все обо мне узнали, вы потрудитесь определить, из какой части Европы произошли мои родители?
— Это так очевидно; тут никакого обследования не надо. Россия, Польша… с первого взгляда могу сказать.
— Ах, можете?
— Конечно. Я довольно долго живу в Нью-Йорке. Это такой еврейский город, что надо совсем уж не видеть дальше собственного носа, чтоб не разбираться в евреях. Сами знаете, сколько еврейских блюд здесь подают в ресторанах, на сцене сплошные еврейские комики, шуточки, а магазины, да что, а евреи в политике, и те де и те пе. Сами знаете. Это не откровение.
Левенталь не стал отвечать. Конечно, не откровение.
Олби опять уставился на фотографию Мэри. Пока он разглядывал ее и кивал, глаза его, к изумлению Левенталя, затуманились, и на лице установилось выражение подавляемой печали и горечи.
— Ваша жена?.. — понизив голос, рискнул Левенталь.
— Она умерла, — сказал Олби.
Левенталь вдруг осип, еле выговорил с призвуком ужаса:
— Умерла? Какое несчастье. Мне очень жаль. Виноват.
— Еще бы. Еще бы. — Слова будто долго копились в груди у Олби, вдруг сами вырвались, не удержал.
Левенталь сосредоточился на этих словах и отвернул лицо — для него характерно, когда он что-то распутывал.
— Да, конечно, ну как же, — он пробормотал, не вполне сознавая, что принимает вызов. Уж очень намаялся за эти два дня, теперь все его так и било по нервам. — Какая жалость! — волнуясь, выговорил Левенталь и вспомнил лицо этой женщины. «Да, она слишком для него была хороша, — он подумал, — да, небо и земля. Но разве я это скажу? Он муж, так что при чем тут. Его самого пожалеть надо. Она умерла, а он жив и мучается. Потому и опустился. Иначе бы разве он стал таким».
— И теперь вы один, — он сказал.
— Да, вдовею, вот уж четыре года вдовею. Четыре года плюс три недели приблизительно.
— И как это случилось?
— Не знаю в точности. Меня с ней не было. Родственники сообщили. Попала в автомобильную аварию. Думали, выживет, и вдруг умерла. Вот и все, что я знаю. Ее похоронили до того, как мне удалось выбраться в Луисвилль.
— И вас не дождались?
— Ну, честно признаться, я не очень туда и рвался. Был бы ужас. Родня бы облегчилась, излив на меня свой гнев. Я бы, пытаясь облегчиться, удрал в кабак, наверно, в кабаке и торчал бы, и все пропустил. Всем было бы тяжелей во сто крат. И была жара. Нестись в луисвилльское пекло? Ради этого! Э нет, брат, уж я окопался, где был. Нет, это бы было просто убийственно. Она умерла. Я бы не к ней приехал, а к родственничкам. Умерла — значит, умерла. И конец. И баста. По жене тоскуешь, если она ушла, а ты ее любишь. Даже, может, не очень любишь. Тут я не знаю. Но вот — вы вместе, живете душа в душу, и когда она умирает — ты сломлен, ты никуда не годишься. Лично со мной так. Я, конечно, отношусь к первому типу. Я ее любил. Да, конечно, тоскуешь… но все неодушевленное для меня едино. Я не сентиментален.
Актерство, вранье, решил Левенталь. Миг искренности прошел, и опять он позирует, изображает — ах, он, видите ли, сам не свой — довольно неубедительно. Когда объявил о смерти жены, в голосе звякнула злоба, но Левенталю он стал как раз ближе, как раз понятней, искренним показался. Теперь опять омерзительно. Может, он подшофе?
— Но, — сказал Олби, — это не главное.
— Да? Есть что-то еще важней?
— Кое-что. Мы предварительно разошлись. Вот почему у меня были такие натянутые отношения с ее семейством. Конечно, с их точки зрения… — Он осекся, стал протирать глаз, а когда кончил тереть, глаз был красный, и как-то ниже, чем другое, сползало веко. — Они были против меня настроены, хотели всю вину свалить на меня. Я бы тоже, кстати, при желании мог свалить на них всю вину. Машину вел ее брат; отделался царапинами и легким испугом. Знаете, как водят эти южане. Сплошная атака Пикетта[4]. Ну так вот… мы разошлись. И знаете почему?
— Почему?
— Потому что, когда Редигер меня выпер, я не смог найти работу.
— Что вы такое говорите? Никакой работы? Никакой? Вообще?
— Подходящей. А что бы я заработал на первом попавшемся месте? И концов бы с концами не свел. Когда человек годами придерживался одного рода занятий, зачем же ему разбрасываться. Так далеко не уедешь. Во всем другом пришлось бы начать с нуля. И что прикажете делать? Стать менялой? Торговцем? И потом, на случайной работе пришлось бы навсегда закопать кое-какие надежды.
— Я бы взялся за что угодно, лишь бы не отпускать жену.
— Мы из разного теста сделаны, вы и я. — Олби осклабился. — И я ее не отпускал. Она меня бросила. Я не хотел. Это она сама.
— Вы мне не все рассказываете.
— Нет, нет. — Он почти ликовал. — Не все. Да, что же дальше? Это вы мне скажите.
— Может, это как-то связано с вашим пьянством?
— Н-да-с, приехали. — Олби улыбался в пол и слегка раскачивал свое длинное тело. — Мой порок, мой кошмарный порок. Она меня бросила из-за пьянства. Вы попали в точку.
— Женщина не бросит мужа просто так, из-за ерунды.
— Именно, именно, не бросит. А вы настоящий еврей, Левенталь. Ах, наше пресловутое пьянство! Мы для вас сыны Велиала, запах виски страшнее, чем запах серы. Когда Ной валяется пьяный — помните этот пассажик? — иноверные сыновья смеются над ним, а иудейский сын в ужасе. Тут кое-что есть. Очень даже реально.
— Думайте, что говорите, — сказал Левенталь сухо. — Можно вас за идиота принять. Не знаю, куда вы гнете, но вы со своим этим трепом далеко не уедете. Прямо вам говорю.
— Ну… — начал Олби и осекся. — Ладно, не будем. Но это же несправедливо — вешать на меня смерть жены. Хуже, чем несправедливо; жестоко, если учесть, чем она была для меня и что мне пришлось пережить. Не знаю, как вы, но я лично не сомневаюсь, что мы никакие не боги, мы самые обыкновенные твари, и если что-то нам иногда вдруг покажется вечным — ан вовсе оно не вечно. Сегодня мы полные свертки, а завтра, глядишь, мы оберточная бумага и нами шуршит ветерок.
— Предупреждаю, я не желаю дальше выносить этот ваш треп. Учтите! — почти рыкнул Левенталь, и Олби, кажется, сник, свесил голову, загрустил, не нашелся с ответом. И было неясно, то ли он собирается с силами, чтобы продолжить, что-то еще сочиняет, толи отбросил свое ломанье и теперь вот он весь как на ладони. Левенталь видел сбоку лицо, глубоко взрытое у виска, возле рта, щеку и подбородок в золотистой щетине, синий глаз, застывший в печальном раздумье. Кожа на лбу, ровно-пористая в свете лампы, была влажной, а на подбородке и шее смята такой складкой, что Левенталю почудились жабры. Вот, понаслушался, видно, этих рассуждений по поводу тварей, фантазия разыгралась, и на миг померещилось, что Олби не человек — рыба, краб, ну какая там еще живность бывает в воде. Но только на миг, прошло, едва Олби шелохнулся и на него посмотрел. Понурый, усталый.
