– Передай ей, пожалуйста, – говорит он.
Мальчик кладет цветок рядом с суповой ложкой у материнской тарелки.
Внезапно Лаура преисполняется уверенности. Возможно, Умберто осознал ее намерения: она желает, чтобы все дальнейшее общение с ней проходило через сына. Она берет розу, медленно поворачивает ее, подносит к глазам и вновь опускает на стол перед мальчиком.
Умберто замечает внезапную перемену в настроении Лауры и, не в силах сдержать удовольствие от неожиданной победы, предлагает:
– Давайте закажем pollo alla cacciatore. Помнится, дражайшая Лаура, ты всегда любила это блюдо.
Он впервые упоминает о прошлом, и мальчик заинтересованно смотрит на отца. Лауре льстит, что Умберто вспомнил ее любимое блюдо. Замечание подтверждает то, что ей хотелось подтвердить: когда-то в далеком прошлом Умберто стал отцом ее ребенка. Она дарит Умберто мимолетную улыбку, выразительно глядя на него. Мальчик перехватывает взгляд матери и вспоминает, что с таким же выражением Беатриса смотрела на Джослина. Взгляд говорит о тайном общем интересе, основанном на событиях, совместно пережитых в прошлом, которых сын с ними разделить не может – не из-за того, что они случились много раньше, а из-за их природы. Мальчик остро ощущает себя третьим лишним.
– Что значит «полло что-то там»? – спрашивает он.
– Это курица в винном соусе с грибами, горошком и овощами. Полло алла каччиаторе.
– Нет, что это значит?
– Курица по-охотничьи. Так ее охотники готовят.
В уме мальчика возникает стойкая ассоциация между взглядом и блюдом. Подобный взгляд становится взглядом pollo alla cacciatore.
Вдоль берегов Италии плещут волны Средиземного моря. Кое-где вода светится по ночам. Миллионы жителей страны голодают. На юге вспыхивают бунты.
Разъяренная толпа врывается в муниципалитет, уничтожает налоговые ведомости и реестры, забрасывает камнями прибывших полицейских; в город входят войска, солдаты открывают огонь по бунтовщикам. Народ с проклятиями отступает, на улицах остаются убитые и раненые. Несколько месяцев спустя история повторяется в другом городке[7].
Акциз на муку свыше пятидесяти процентов, на сахар – триста процентов, на мясо и молоко – двадцать процентов. Соль облагается таким высоким акцизом, что крестьяне ею не пользуются. Жителям прибрежных районов запрещено черпать соленую воду из моря – это объявлено преступлением. Днем охранники стреляют в женщин, приходящих на берег с ведрами. Ночью безопаснее. С краев ведра срываются светящиеся капли. В этой нелегально добытой воде завтра утром сварят макароны.
Майские события 1898 года
Мальчик просыпается рано, прежде чем проснулись родители, и незаметно выскальзывает из гостиницы.
Люди на улицах говорят на непонятном языке, и все вокруг становится двусмысленным. Обычное и необычное загадочным образом смешиваются. Вот мужчина бросается к карете и кричит на кучера – напуган или опаздывает? Вот шесть девушек (их головы повязаны косынками) шагают по тротуару, взявшись за руки и расталкивая прохожих, – это происходит каждое утро или только сегодня? У обочины человек читает газету вслух… остановка конки? Вокруг собираются люди, что-то выкрикивают – в одобрение или от гнева? Ювелир закрывает лавку, пришпиливает записку на ставни.
На улицах так много народу, что экипажи и конка с трудом проезжают в толпе. Колеса конки повизгивают на рельсах. Интересно, они всегда так визжат?
Невысокий юноша с бородкой удивленно глядит на мальчика. По одежде ясно, что ребенок из респектабельной буржуазной семьи. Собравшаяся толпа – бастующие рабочие. Они пришли послушать выступления ораторов в городском парке.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает юноша по-итальянски. – Тебе здесь не место.
Мальчик, почти одного роста с юношей, пожимает плечами и качает головой.
– Ты за нами шпионишь, – подозрительно заявляет юноша.
– Я не понимаю, – отвечает мальчик по-английски.
– Ах, ты не итальянец!
Все попытки объясниться безуспешны – мальчик не понимает, что ему говорят. Подозрительность юноши исчезает, он дружелюбно обнимает мальчика за плечи. Незнание языка защищает ребенка от лицемерия и обмана слов, делает его беспристрастным свидетелем событий. Странным, парадоксальным образом юноша сравнивает бессловесность мальчугана со всемирным характером революции.
– Эй, познакомьтесь с нашим птенчиком! – подзывает он сестру, стоящую рядом, в окружении своих фабричных подруг. – Ecco il nostro pulcino.
Юноша с бородкой не вышел ростом, но отличается крепким сложением и широкой грудью. Лицо у него вытянутое, как у хорька. Он работает в ремонтной бригаде на ткацкой фабрике. Его уже дважды арестовывали и депортировали с тех пор, как правительство Криспи приняло в 1894 году закон о чрезвычайных мерах по охране общественной безопасности.
– Пусть он с вами побудет. Он не знает итальянского.
Среди шести девушек-ткачих мальчик выделяет цыганку, на два-три года старше его самого. Лицо девушки покрыто оспинами, над верхней губой темнеет пушок. Из-под белой блузки с короткими рукавами палками торчат загорелые, неимоверно тощие руки. Мальчик со смущенным восхищением косится на ее усики.
Девушки без стеснения обсуждают внешность мальчика и высказывают всевозможные предположения о его происхождении.
– У него очень красивые глаза.
– А ботиночки-то шевровые!
– Откуда он?
Они с восторгом разглядывают его, берут за руку, увлекают за собой. Подросток – уже не ребенок, но еще не мужчина – служит связующим звеном между романтическими девичьими мечтами и теми ухажерами, из которых девушкам придется выбирать себе мужей. (Самая старшая из работниц зарабатывает меньше десяти пенсов в день.)
– Я буду звать его моим женишком, affianzato, – заявляет цыганка, которой придает смелости общее возбуждение, осознание своей непривлекательности и то, что мальчик ничего не понимает.
На виа Корсо Венеция собирается пятидесятитысячная толпа; заводские и фабричные рабочие выстраиваются в колонны, кое-где собираются группки поменьше. Неизвестно, сколько народу пришло на демонстрацию, но чувствуется, что представляют они большинство. Массы требуют того, что не могут выразить поодиночке: вот, взгляните, все мы – необразованные, изможденные, в обносках – заслуживаем всех земных благ.
Юноша с бородкой забрался на дерево у входа в городской парк и громогласно объясняет, кому куда следует идти.
Теперь люди другими глазами смотрят на город. Фабрики и заводы не работают, магазины закрыты, движение остановлено. Народ вышел на улицы. Горожан обуяла жажда созидания. В обычной жизни они приспосабливаются к обстоятельствам, а сейчас, на улицах и площадях, они сметают обстоятельства с пути, отрицают привычные условности, с которыми еще недавно покорно смирялись. И снова массы требуют того, чего не могут выразить поодиночке: почему нас вынуждают по кусочку распродавать жизнь, чтобы не умереть от голода?
