– Страшно. Давай поедем с Мишей, – всхлипнула Надя. – Даст Бог, повезет. Поедем, а?
Антон молчал, потом медленно заговорил:
– Отвага – хорошо… Но осторожность тоже нужна… У нас Марья, как с ней путешествовать… Время осадное… И знай, уехать из России я, наверное, никогда не смогу.
– Отчего же?
– Она моя, эта чертова Россия. И язык, мадам, – он откинулся назад, отвернулся от нее, смотрел в окно. – Что я без языка? Я же пишу. Инженерия моя в прошлом, теперь только для пайка. Не занимает она меня. Я должен слышать, видеть, должен понять всё, что теперь с нами делается. Происходит что-то всемирное, небывалое, гибельное. Такого никогда в истории не свершалось. Этого нельзя пропустить.
– Блажен, кто посетил сей мир?
– Именно.
– В его минуты роковые? Роман пишешь?
– Пока только впечатления записываю. Роман? Посмотрим.
– Вы, господин штабс-капитан, обманщик. Эгоист и обманщик. Марьюшка, Марьюшка. С ребенком опасно… А на самом деле…
– Всё вместе. – Он опять помолчал. – Всё совокупно. И Марья тоже. Идет война. И чем она кончится, неизвестно. Немцы на Украине и в двадцати верстах от Парижа. Англичане в Мурманске. Может, и сюда придут. Те или другие. Большевикам тогда конец. Осторожность и отвага, отвага и осторожность. Терпение. Будем пока терпеть. Мы остаемся. Пока. А дальше – поглядим… А главное – мне предлагают службу.
– Ну, господин инженер! Что же вы, бессовестный, молчали? – погрузив руку в Антоновы волосы, Надя поворачивает к себе его лицо. – Докладывайте!
Он потерся затылком об ее ладонь, приблизил лицо, поцеловал Надю в нос, слизнул слезу с ее щеки и положил голову ей на плечо.
– Служба железнодорожная. Завтра узнаю подробно.
– У большевиков служба?
– Других хозяев нынче нет. А ездить при всех властях нужно…
Утром Надя провожала Москвина к Циммерману-Плотникову.
– Вы, господин штабс-капитан, – сказала она, – вчера произнесли за раз столько слов, что я от вас за все наши годы и не слыхивала. Если сосчитать.
– Зовите меня, мадам, товарищем инженером, – усмехнулся Антон. – Про господ и штабс-капитана – забыть.
Паровозы
Слепы окна дачных вагонов: стекла повышиблены. Покорежены обгорелые теплушки. Черны монументы мертвых паровозов. Ржавые рельсы. Кучи мусора, идти мимо них – душит запах тлена. Солнце палит, небо ослепительно голубое, ни облачка. Мелькнуло: будто Надя с Марьюшкиным мальпостом здесь, стоит она в растерянности посреди этого погоста, не понимает, как они с Марьей тут оказались, зачем и куда им идти дальше.
Прислонил велосипед к стрелочному фонарю без стекол, присел на рельс и закурил. В кармане мандат от самого Зиновьева. Мандат мандатом, да с кем работать? Ни одного человека не видно, пустыня. Покурил, заглянул в круглое депо. Ворот нет, на дрова растащены. В стойлах около пятнадцати мертвых паровозов. В дровяном сарае – пусто.
Покатил к Циммерману-Плотникову, выставил свои условия. Найти, собрать рабочих. Завезти дрова для паровозов. Рабочих кормить обедом, выдавать пайки и жалованье. Искать металл и запасные части. Когда разговаривали, вошел молодой, усатый, коротко стриженный блондин в рубашке апаш и, несмотря на жару, в крагах на толстых икрах. А под ними – лакированные желтые туфли. В руках – папка с бумагами.
– Знакомьтесь, – сказал Плотников. – Это ваш комиссар товарищ Ковылкин. Василий. Будет вам во всем помогать. Вот рабочих найти, мобилизовать – так он мобилизует, кормежку определит.
Москвин коротко кивнул. Ковылкин руки не протянул, глянул холодно и недоверчиво, уселся, разгладил ус, раскрыл папку, уткнулся в бумагу.
– Москвин Антон Сергеевич, – прочел с каким-то, ему одному ведомым, значением. – Вы ведь у капиталистического министра Некрасова служили.
– Служил.
– А у Ливеровского?
– Нет, не служил.
– А почему?
– Не сошелся во взглядах.
– Ну-ну. Буржуазный специалист. Вы зачем к нам пожаловали?
– Работать.
– Жрать захотели?
– Допустим.
– Ладно, погляжу. Освидетельствую. Не мечтайте, будто я – лапоть. Все ваши тонкости знаю. Столяром три года служил в депо.
– Вероятно, в вагонном? – спросил Москвин. – Скамейки чинили?
Ковылкин промолчал.
Через пару дней привез он в депо полевую кухню и сумел найти человек двадцать голодных слесарей и машинистов. Накормил их похлебкой из селедки с перловкой. Пригнал пяток красногвардейцев для охраны дров, которых пока не было, но вот-вот должны начать подвозить. Конечно, если Мурманская дорога заработает. Плотников уверял, что на днях заработает, не зря он в авто на север тогда катался, пока что-нибудь склепаете, говорил, заработает. Москвин обследовал паровозы, осматривал их ходовую часть, залезал в огневые коробки, простукивал котлы. Вылезал чумазый, весь в саже и тут же, спускаясь из будки, встречался с недоверчивым взглядом Ковылкина. Тот непременно торчал вблизи, руки за спину, поглядывал.
Потом Ковылкин этот собрал всех рабочих в круг лом депо и сказал речь:
– Товарищи! Революция в опасности. Глядь – и порешат ее не немцы с англичанами, не царские-керенские опричники, тут мы геройски отобьемся, а голод, холод, вши и тиф. Без еды не отбиться. Без еды никакая война не получается. Только у нас тут, в Питере, хлеб не зреет. Хлеб и прочую жратву возить нужно издаля. Это я к тому, что советская власть без вас как без рук, как без ног. Вы сюда призваны, чтоб всю эту механизму запустить, чтоб паровозы ездили и победно гудели! Мы с вами должны всю эту мертвечину окропить живой водой вашего геройского труда. Нам приказ – чтобы через две недели все это железо поехало. И поехало туда, куда прикажет советская власть!
Он умолк и утер пот со лба и шеи.
– Не все так просто, – сказал после него Москвин. – Дела отвратительны. Тут семнадцать машин. Все больные. Кто больше, кто меньше. Я посмотрел – металла нет, деталей запасных нет. Взять негде. Нам придется снимать железо с одних машин, ставить на другие. Я присмотрел три машины: четвертая, сорок седьмая, одиннадцатая, их можно вылечить первыми. Эти через две недели пустим, а что будет дальше, не знаю. Нужно, чтоб подвозили металл. Пока берем «С-12», снимаем с него всё, что нужно.
– Как же это? – возмутился некто пожилой, наверное, машинист. – Это ж моя машина. Тяговитая сильно. Молодая, ей полтора года всего. Там ремонту на полдня. И побежит.
– Именно, – сказал Москвин. – Детали самые новые. Огневая коробка не прогорела. Упряжь в порядке. Даже манометр на месте. Три паровоза с одного двенадцатого мы обеспечим.
– Гражданин инженер, – встрял Ковылкин. – Товарищ машинист дело говорит. На кой нам новую машину ломать? Ее и пустить первой.
