Самое странное в этом следствии было то, что его не поручили никому и в то же время поручили всем. Мьерк им полакомился. Мэр сунул в него свой нос. Жандармы понюхали издалека. Но в конце концов появился некий полковник, взявший в свои руки руководство всеми маневрами. Он прибыл на следующий день после убийства и под предлогом военного положения и близости фронта заявил о своем полномочии отдавать нам приказы. Его фамилия, Мациев, смахивала на русскую, двигался он, как неаполитанский танцор, голос был сладкий, набриолиненные волосы зачесаны назад, тонкие усики, элегантный, гибкие ноги, торс греческого атлета. Словом, патентованный Аполлон.
Сразу было видно, с кем имеешь дело: типичный любитель крови, который, к счастью, оказался на той стороне, где ее можно безнаказанно проливать и пить, никого не шокируя. Из-за отсутствия постояльцев гостиница закрылась, и ему пришлось поселиться у Басспена, который сдавал комнаты и продавал уголь, растительное масло, сало и мясную тушенку всем проходящим полкам.
Война — лучшие годы жизни Басспена! Возможность продавать втридорога то, что куплено в глубинке за гроши. Набивать себе карманы, работать день и ночь, всучивать всем проходящим интендантам нужное и ненужное, перекупать у уходящих на фронт то, что он же им и продал, чтобы загнать товар, тем, кто приходил им на смену, и так далее. Особый случай. Дело создает человека.
Да и после войны он не бедствовал. Он очень быстро уловил исступленное желание муниципальных властей чествовать павших на поле брани. Басспен расширил свою коммерцию и стал торговать чугунными статуями солдат и галльскими петухами — на вес. Мэры всех городов на востоке страны рвали у него из рук воинов, застывших с поднятым знаменем и винтовкой в руках, эскизы для которых он заказывал туберкулезному художнику, отмеченному медалями на выставках. У него имелись экземпляры по разной цене, для любого бюджета, двадцать три модели по каталогу, можно было выбрать постамент из мрамора, позолотить буквы, приобрести обелиск, цинковых детей, подносящих венки победителям, аллегорию Франции в позе юной богини-утешительницы с обнаженной грудью. Басспен торговал памятью и сувенирами. Муниципалитеты расплачивались по долгам с умершими очень наглядным способом: что могло быть долговечнее монументов, окруженных гравием и липами, перед которыми каждое одиннадцатое ноября трубачи что есть мочи выдували бодрые мотивчики победы и слезливые напевы боли? По ночам бродячим собакам было куда задрать ногу, а орнамент из голубиного помета дополнял рукотворные украшения.
У Басспена был толстый грушевидный живот, колпак из кротового меха, который он не снимал ни зимой, ни летом, лакричная палочка во рту и совершенно черные зубы. Интрижек за пятидесятилетним холостяком не водилось. Деньги он копил, не пропивал, не проигрывал, не просаживал в борделях В. Никаких пороков. Никакой роскоши. Никаких желаний. Одна страсть: покупать и продавать, собирать золото не для чего-нибудь, а просто так. Как если бы кто-нибудь, не имея скотины, вздумал набить сарай по самую крышу сеном. Но, в конце концов, это было его правом. Он умер богатым, как Крез, в тридцать первом, от заражения крови. Просто невероятно, как крохотная ничтожная ранка может испоганить жизнь и даже отнять ее. У Басспена все началось с царапины на ступне, еле заметного пореза. Через пять дней он весь одеревенел и с ног до головы покрылся синими мраморными разводами. Точь-в-точь как африканский дикарь, не хватало только курчавых волос и дротиков. Наследников не нашлось. Как не нашлось и ни одной слезинки. Не то чтобы его ненавидели, вовсе нет, но человек, одержимый только золотом и не замечавший никого вокруг, не заслуживал сожаления. Он получил от жизни все, чего желал. Не каждый может о себе такое сказать. Басспен пришел в этот мир, чтобы собирать деньги, таков был смысл его жизни. Это не глупее чего-нибудь другого. Он своего не упустил. После его смерти все деньги достались государству — прекрасной вдове, всегда веселой и никогда не облачавшейся в траурные одежды.
Басспен отдал Мациеву самую лучшую комнату и каждый раз, сталкиваясь с ним, почтительно приподнимал свой кротовый колпак. Тогда на желтоватой коже его черепа, украшенного тремя или четырьмя враждовавшими между собой волосками, можно было увидать большое пятно винного цвета, повторявшее контуры американского континента.
Первым важным поступком, который совершил Мациев, прибыв в наш городок, был приказ ординарцу принести ему фонограф. Полковник часами сидел у открытого окна своей комнаты, несмотря на непрекращающийся холод, курил сигары, тоненькие, как шнурки, и каждые пять минут заводил старый кашляющий аппарат. Слушал он всегда одну и ту же песню, заезженный шлягер, бывший в моде несколько лет назад, когда все еще верили, что мир вечен и что достаточно убедить себя в том, что будешь счастливым, чтобы действительно им стать:
Надень лаковые туфли, Каролин,
Я прошу тебя об этом, Каролин…
Двадцать, сто раз в день Каролин надевала свои туфельки, в то время как полковник курил свои коричневые вонючки, элегантно изогнув запястье, сверкая кольцами на всех пальцах и лениво оглядывая черными глазами окрестные крыши. Его песня у меня до сих пор в голове, до сих пор от нее во рту оскомина. Когда мы ее слушали, а сами все еще думали о Дневной Красавице и представляли лицо зверя, который это сделал, песня полковника превращалась в коловорот, ввинчивающийся в мозги своим сверлом, дырявящий череп. По сути, его песня была сродни судейским яйцам, тем «земным шарикам», которые он со смаком вкушал в двух шагах от трупа. Не удивительно, что эти двое, Мьерк и Мациев, прежде не знавшие друг друга и разные, как день и ночь, спелись, ибо рыбак рыбака видит издалека. Одна и та же грязь.
XIII
Не все так просто. Только святые и ангелы никогда не ошибаются. Зная то, что натворил Мациев и о чем я еще расскажу, его можно было бы сразу причислить к породе подлецов. Эта порода — самая многочисленная на земле, лучше всех воспроизводит себя и процветает, как тараканье племя.
Но именно он, за двадцать три года до Дела, растоптал свою карьеру, оставшись на долгие годы лейтенантом, в то время как другие получали чины. А все потому, что он был дрейфусаром, только не подумайте, не опереточным дрейфусаром, не тем, кто объявлял себя таковым к концу семейного обеда, как тысячи других! Нет, в то время Мациев с бешеной отвагой публично поддержал маленького капитана, заявив, что верит в его невиновность, пошел против течения, отверг замысел главного штаба, мгновенно восстановив против себя всех, кто мог обеспечить ему продвижение по службе и вознести его к золотым звездам, которые пришивают к погонам.
Все это История, как говорится, великая, но погребенная под слоем пыли в забытых уголках, пока случайно не выудишь ее, копаясь на чердаках или в помойной куче.
Это случилось, когда умер мой отец, в двадцать шестом. Мне пришлось приехать в покосившийся домишко, где я родился и вырос. Тянуть с этим мне не хотелось. Смертей на моем веку накопилось более чем достаточно, отец только дополнил их счет. Это был дом моих мертвых — мать, упокой, Господи, ее душу, умерла давно, когда я был еще сорванцом, а теперь и отец. Дом моей юности отдавал могилой.
