— Здесь все дома одинаковые, — заявляет он одновременно с этим.
— Ладно, — говорит Индия прежде, чем Джина успевает что-то произнести (а Джина явно хотела сказать что-то по поводу Дилена; может быть, что его стоит подключить к глобальной сети спутникового слежения). — Люблю я этот журнал. Не прочтешь мой гороскоп? Я Телец.
Джина захлопывает рот и смотрит в журнал, лежащий у нее на коленях:
— «Не бойтесь. У вас все в порядке».
— Ну вот, опять, — зевает Индия. — Неужели у меня не может хоть раз быть неудачи в любви?
— Неудача в любви у меня, — говорю я.
— Нет, — вставляет Джина. — Ты непостоянная возлюбленная. А неудача у тебя в дружбе.
Дилен открывает коробку с пиццей и предлагает Индии.
— Хотите? — спрашивает он, протягивая и мне кусок, весь в сыре и соре. Желудок мой дергается, как полудохлая рыба, но кусок этот я беру.
* * *
В Клуб я еду по привычке, все еще на автопилоте. Индия ведет машину молча. Не знаю, думает она о том, что ей лучше было бы принять теплую ванну и провести вечер с Чедом, или о том, что пора бы моему спинному хребту затвердеть — настолько, чтобы я все же смогла сказать своей сестре и Дилену, что нельзя спать целый день, а все ночи проводить вне дома и жить на всем готовом до тех самых пор, пока не подойдет время отправляться в роддом.
— Конечно, они только недавно приехали…
Ага, второй вариант.
— …Но ведь надо же как-то планировать свое будущее.
— Завтра я поговорю с Джиной, — обещаю я.
Она останавливает машину рядом с Клубом. Печка у нее не работает, и стекла запотели изнутри от нашего дыхания. Я протираю окно со своей стороны.
— Не хочется мне быть сукой, или как там это называется, — продолжает она. — Просто у нас стало… слишком тесно.
— Я понимаю. Я поговорю с Джиной. — Я начинаю вылезать (она припарковалась во втором ряду), но потом останавливаюсь. — Слушай, а как разделяют сиамских близнецов?
Она поджимает губы.
— Понятия не имею. Скальпелем.
Я киваю головой, как будто ответ вполне исчерпывающий:
— Спасибо.
В Клубе тепло. По сравнению с салоном машины Индии. Сейчас середина недели, и далеко не во всех отсеках сидят люди, поэтому тепла тел и дыхания не хватает, чтобы обогреть помещение. А значит, как только щеки у меня оттают и из носа перестанет течь, мне опять станет холодно. На сцене блюзовая группа из трех человек. «Робкие ребята». По крайней мере, так написано на большом барабане. Оглядевшись, я вижу Джону, сидящего на нашем обычном месте.
Гитарист наклоняется к микрофону:
— Ну что, может, хоть кто-то из вас выйдет потанцевать? Мы же здесь из сил выбиваемся. Вы что, не видите, что мы робкие? Давайте выходите, мы так больше не можем!
Классно. Давление на жалость как рекламный ход…
Я подхожу к Джоне и, бросая пальто на скамью напротив, ловлю след чего-то. След черной дыры. Черной дыры в его глазах. А это еще хуже, чем магнит: она захватывает меня, засасывает… И я говорю первую глупость, какая приходит мне в голову:
— Пошли потанцуем? А то как-то неловко перед этими «Робкими ребятами».
Он моргает, и черная дыра мгновенно исчезает в изгибе уголков его губ.
— Издеваешься? Я же идиот идиотом, когда танцую.
— Это медленная песня. Тебе надо просто шаркать ногами по полу. Сделаем вид, что тебе лет девяносто, а я — стариковские ходунки, на которые ты опираешься.
Он отрицательно качает головой, но вылезает.
— Вот, правильно, — говорит гитарист, когда мы идем к сцене. — Спасибо вам, люди.
— Слышишь, мы люди, — говорю я Джоне, пытаясь сделать вид, что не дрожу. — Я — человек. И ты человек.
Он как-то странно смотрит на меня, но я все же делаю шаг в его объятия и кладу холодную щеку на его рубашку. Погружаюсь в запахи «Тайда», дезодорирующего мыла и… в общем, Джоны. В аромат, который знаком мне практически с тех пор, как я стала понимать, что такое запах. Все это связано с травой, и звездами, и с жаркой комнатой на втором этаже, и с «Бургер Кинг»… И мы шаркаем по полу, более или менее попадая в ритм того, что играют эти трое.
Потом Джонз выдыхает — в первый раз с тех пор, как я к нему прикоснулась. Я чувствую, как под моей щекой опадает и поднимается его грудь. На протяжении нескольких тактов, пока мы медленно дрейфуем туда-сюда, вычерчивая по полу неуверенный треугольник, его подбородок просто лежит на моей макушке. Я почти сплю — я слишком вымоталась, чтобы понять, насколько мне уютно вот так медленно переминаться с ноги на ногу, — когда он вдруг опускает губы к моему уху, и его дыхание шевелит мне волосы:
— Ты веришь в Бога? — спрашивает он.
— Не думаю, что Бог мне понравился бы, — говорю я в звенящую от цикад ночь, — если бы я его встретила.
— Почему? — спрашивает Джона. — Я хочу сказать, что, может быть, он наказывает только плохих людей.
— Иов не был плохим. Мне кажется, Богу просто нравится быть злым. Надо бы мне прочитать свой гороскоп…
— Ну, это-то сплошная лажа.
— Ничего не лажа! — Я показала вверх, на звезды: — Гороскопы зависят от них.
— Это же только звезды. Что они могут сделать?
Но я не хотела просто так сдаваться.
— Луна очень даже может. С океанами. Почему же тогда звезды не могут ничего сделать с людьми?
— Да ладно тебе. Все это лажа. Хочешь, я предскажу тебе будущее?
Я перевернулась на живот. Это было интересно. Джона-оракул…
— Давай.
Он взял мою руку и закатил глаза.
— Мы будем дружить до самой смерти…
— Да неужели? Вот никогда бы не подумала!
— … И Неряха Джеф будет говорить тебе «Привет!» весь следующий год. — Он отпустил мою руку.
— Ты же все высосал из пальца. Как та тетка, что составляет гороскопы для газеты. «Венера входит в созвездие Скорпиона» или что-то типа того.
— Да? Ну, мое предсказание, по крайней мере, соответствует действительности.
Я ущипнула его за руку.
— Ты веришь в Бога? — шепчет Джона мне на ухо.
Я откидываюсь назад. Но не вижу ничего выше пульса у него на горле. Такой крохотной пульсирующей жилки. Толчки крови при каждом ударе сердца. Наверное, Майк прибавил отопление. Здесь жарко, как летом. И уже где-то под сценой начинает петь цикада…
Нет, это усилитель. И он дымится.
— А, черт! — говорит гитарист. — Эй, Майк, у тебя есть огнетушитель?
Мы будем дружить до самой смерти.
