Она почти слышала дразнящий голос Лулу: «В супружеской постели было так восхитительно, правда?»
В голове мелькнула смутная мысль: пора уходить! — но она уже изогнулась навстречу ему, держась за край стола, чтобы сохранить равновесие.
Женевьева вспомнила о привычном стуке Роберта в дверь ее спальни. О его ритуалах — предварительном, промежуточном, последующем.
Женевьева изо всех сил прижималась к Монтерею. Пусть это произойдет.
Вся беда в том, что ты никогда никого не любила, правда? Это очень заметно, милая.
Она почти теряла рассудок, желая, чтобы это произошло. Похоже, с ним происходило нечто похожее. Она не успела как следует разглядеть его лица, когда он резко вошел в нее. Она должна была опереться о стол, который стал двигаться вперед, деревянные половицы скрипели в такт их движениям. На самом деле пол скрипел сильнее, заглушая стоны Женевьевы. Дело вовсе не в том, что она не была возбуждена. Она наслаждалась запретной природой страсти, своей собственной порочностью. И чем больше боли это причиняло, тем сильнее ей нравилось.
Когда все закончилось, он принялся стягивать с нее одежду, путаясь в застежках.
— Тебе не кажется, что ты ошибся? — спросила она. — Разве не принято раздеваться в начале?
— Ты считаешь, что мы уже закончили? — поинтересовался он.
На этот раз их обнаженные тела сплелись на постели. Пальцы ласкали кожу легкими прикосновениями, они были не в силах отвести друг от друга взгляда, томились в мучительно-сладких поцелуях. Это был долгий и чувственный секс.
А после, когда они сидели, прижавшись друг к другу, на крошечной кровати, ее вдруг охватила не поддающаяся контролю дрожь.
— Ты необычная, ты знаешь об этом? — У него был изумленный, несколько отрешенный взгляд, словно кружилась голова.
— Правда? — Во второй раз ее проняло. Сначала, понятно, это была всего лишь страсть. Но все равно они занимались «любовью без любви». В чем же дело?
— Эй, да ты замерзла. — Он плеснул немного виски в ее стакан. — Это поможет тебе согреться.
— Мне не холодно. — Она все равно поднесла к губам стакан. — Я боюсь.
— Чего?
— Того, что сделала. Того, что это означает.
— Это может означать все, чего ты сама пожелаешь. — Он поцеловал ее в плечо. — Моя сладкая девочка.
Ты сладкая, сладкая девочка…
— Я говорю о своем браке.
Он сделал большой глоток прямо из фляжки, и она вдруг заметила татуировку у него на руке.
— Можно мне посмотреть? Это был череп. Черный череп.
— Я сделал ее в Северной Африке. Это часть договора.
— Что это за договор?
— Договор со смертью.
Какая-то ее часть сгорала от любопытства, желала узнать больше, но другая, более разумная, не хотела больше ничего слышать. Это было слишком страшно. Он снова предложил ей фляжку, но она покачала головой. Ей больше не хотелось виски. Его запах чувствовался в его дыхании, на ее коже, там, где он целовал ее и ласкал языком. Чтобы немного освежиться, Женевьева решила выпить воды. Она перелезла через него и выбралась из постели, чувствуя себя неловко, понимала, что он наблюдает за ней, пока она втискивается в свою рубашку из китайского шелка с кружевным подолом, а затем натягивает на себя свой до нелепости строгий, измятый костюм.
Кран в кухне резко заскрипел, ржавая вода потекла тонкой струйкой, но Женевьева с жадностью осушила стакан.
— Ванная здесь? — Она взялась за ручку одной из дверей.
— Да, — лениво откликнулся он.
Но это оказался чулан. Она подергала другую дверь, чувствуя себя ужасно неловко.
Пока умывалась и поспешно подправляла макияж, до нее донеслись его слова:
— Ты читала мои стихи? Это своего рода метафизика, нечто недоступное простому восприятию, но все-таки я еще не достиг совершенства. Мне никак не удается достичь необходимого состояния, в котором только и возможно осветить истину. Опиум помогает, но этого мало. Ты пробовала опиум?
— Нет, — отозвалась она. Ее лицо в зеркале выглядело довольно глупо. Она с тоской вспомнила о Роберте. Он уже наверняка вернулся со своего ужина и сейчас сидел со своими любимыми газетами — New York Times, Boston Cronicle, Le Monde — и сигарой, в домашних тапочках, держа на коленях чашку кофе или потягивая виски. Сейчас ей отчаянно захотелось оказаться дома рядом с ним, уютно свернуться калачиком на своей кушетке в виде пироги. Она желала, чтобы все было как прежде.
Хотя вполне возможно, что муж еще не вернулся домой. Если она поедет домой прямо сейчас, то успеет принять ванну и смыть с себя дым сигарет, виски, пот.
— Ты глупая девчонка, — прошептала она, обращаясь к своему запотевшему отражению в зеркале.
— Я жду не дождусь, когда познакомлюсь с Сильвией, — послышался голос Монтерея.
Она нахмурилась.
— Но… — Ведь это квартира Сильвии. Над магазином Сильвии. Он наверняка встречался с ней раньше. По крайней мере, должен был.
Она вспомнила, как Монтерей стоял на тротуаре, без ключей, а затем бодро карабкался в окно. Он не знал, где находится ванная.
— О господи!
Выйдя из ванной с притворной улыбкой на губах, она обнаружила, что его нет в комнате.
— Гай? — И куда он подевался?
Повинуясь инстинкту самосохранения, она быстро схватила с пола пиджак его светлого костюма. Тот же инстинкт приказал порыться в его карманах, добравшись до внутреннего кармана, Женевьева обнаружила в нем… тяжелый металлический предмет, известный любому человеку, хотя ранее ей и не доводилось держать в руках огнестрельного оружия.
Сердце гулко стучало в груди, она едва не выронила пистолет, но сумела вовремя взять себя в руки, засунула его в карман и осторожно положила пиджак на прежнее место. Затем принялась молча искать свои разбросанные повсюду вещи.
Необходимо было как можно быстрее выбираться отсюда. Но он наверняка внизу, в магазине, бродит обнаженный среди книг. Как ей пройти незамеченной?
— Гай? — Она изо всех сил старалась, чтобы ее голос звучал беспечно. — Где ты?
— Я здесь. — Голос доносился не снизу.
— Что ты делаешь, Гай?
— Я размышляю. В моей голове созрело стихотворение, я пытаюсь выпустить его наружу. Как замечательно думается в маленьких, тесных и темных местах.
Он притаился в чулане.
Женевьева молниеносно выскочила из квартиры и ринулась вниз по лестнице.
— Женевьева? — донесся до нее далекий голос, пока она бежала через магазин, а затем боролась с задвижкой на двери. — Ты не хочешь послушать мое стихотворение? Оно чертовски удачно получилось.
