— Я сегодня провернул-таки этот вал, — замечает Харольд.
— Что?
— Он сказал «вал».
Стулья дружно скрипнули, мы обдумываем сказанное.
— Чарли Ревелл купил шикарный новый костюм. Ему пришлось его только чуток подогнать…
— Он ужасный воображала.
— Чарли Ревелл!..
Пауза.
— Посмотри, Долли. Я купила эти штучки всего за шесть пенсов. Хочу пристроить их вот тут, наверху.
— Ммм. Отлично. Так-так. Будет здорово…
— Сегодня утром в магазин приходил доктор Грин. В вельветовых брюках. Смех!..
— Смотри, Ма, смотри! Я нарисовал, как горит церковь. Смотрите, Марджи, Дот! Эй, смотрите!..
— Если x равен x, тогда y равен z — заткнись! Если x — это y…
— О, Мадлен, была бы ты моей, взял бы я тебя на простор морей, дим-дум…
— Гляньте, что я вырезала для своего альбома, девочки — лейб-гвардеец — ну не восторг ли?
— Чарли Ревелл сегодня нагрубил отцу. Он назвал его сумасшедшим. Он…
— …А ты знаешь мальчика из молочного, Марджи, — того, которого называют Утиные Лапы? Ну так вот, он позвал меня с собой в Спот. Я ответил — ковыляй-ка ты домой.
— Не может быть!
— Да, правда. Я сказал, что не хожу в кино с маслобоями. Видела бы ты его лицо…
— Гарри Лазбури пахнет куриным говном. Мне приходится отодвигать свою парту.
— Только послушайте, кто бы говорил! Ваша Честь Привереда.
— Так я никогда не подготовлюсь к воскресенью…
— Я нашла чудную картинку для странички животных — старый тюлень — взгляните, девочки, какая прелесть!..
— Потом я пошел сюда, и вниз, и сюда, и он сказал «тьфу», тогда я как врежу, как врежу…
— Чего бы я не сделал, чтобы получить хороший кусок торта с кремом…
— Чарли Ревелл впрыскивает в уши…
— Ты не помнишь, Дот, когда мы ходили в Спот и они нам сказали, что не пускают с младенцами на руках, и мы вели Тони по ступенькам за ручки, а ему не было еще и двух…
Марджори издала свой бархатистый, незабываемый смешок и с любовью взглянула на Тони через стол. Лампа ярко горела бутылочно-зеленым светом. Их голоса становились все более тихими и бархатными. Далеко за долиной залаяла фермерская собака, точно отметив место и время. Привлеченный собачьим лаем и уханьем сов, я кожей ощутил, как пустеет к ночи долина, протянувшаяся сквозь туманы под светом звезд, становящаяся к ночи все более таинственной.
Кухня, теплая, с журчанием голосов, вибрировала в розовой темноте. Мой карандаш начал бесцельно блуждать по бумаге, глаза то затуманивались, то прояснялись, мне казалось, что я вытягиваюсь на диване — на чуть-чуть, только на краткий миг. Беззвучная болтовня девочек продолжалась и продолжалась; я боролся, чтобы остаться на плаву. «Шш!.. Не теперь… Когда мальчики уйдут спать… Вы умрете, когда узнаете… Не сейчас…»
Очертания потолочных досок расплывались, как вода. Слова рассыпались и уплывали прочь. Аккорды плавной музыки переливались в моей голове, высокий прилив тепла захлестнул меня, я тонул в томной неге пуховых морей, вжимаясь в уют постели…
Понемножку я всплыл к звукам, усиленным сном: упал кусок угля, мурлычет кошка, почти беззвучное восклицание привлекает внимание. «Она не могла сделать такого… Она… Что сделала?… Какую вещь?… Ну скажи-же, скажи…» Но я опять беспомощно скатываюсь в сон, в глубочайшую морскую впадину, слепые воды успокаивают меня, тянут вниз, а слова девочек плавают где-то наверху. Теперь я погружаюсь надольше и гораздо глубже; меня придавливает тяжелее и тяжелее.
— Пойдем, Лолл, время спать. Мальчики давным-давно ушли. — Надо мною склонились девочки; кухня, перевернувшись, встала на место. — Проснись, ягненочек… Его совсем развезло. Давайте отнесем его.
Полупроснувшегося, почти на руках, они тащат меня наверх. Окутанный клочьями снов, я шатаюсь, как пьяный. Спотыкаясь, они затаскивают меня на площадку, и вот я ощущаю сладкий запах простыней.
В спальне было холодно; отопления не существовало. Джек спал с открытым ртом. Дрожа, я пытался свернуться калачиком, а девочки, хихикая, раздевали меня, борясь с пуговицами. Оставив на мне только рубашку и шерстяные носки, они засунули меня под простыню.
Свет свечи поплыл вниз по лестнице, поскрипывали ступеньки и, наконец, хлопнула дверь кухни. Темнота. Медленно стали выявляться формы. Окно — серебряный квадрат. Моя половина постели холодная, Джек — горячий, как птичка. Некоторое время я лежал сложившись пополам, стуча зубами, медленно согреваясь идущим от него теплом.
— Держи свои коленки у себя, — пробурчал Джек, переворачиваясь. Он проснулся. — Эй, задумай число!
— Одиннадцать сотен, — простонал я в трансе.
— Удвой его, — прошипел он мне в ухо.
— Удвой… Двадцать четыре сотни, что ли? Не могу. Сколько-то… — Снова тявкнула собака и гоготнул гусь. Кухня все еще бормотала внизу. Джек тут же провалился, произведя свой коронный выстрел. Он начал посапывать, отвернувшись от меня. Постепенно я выпрямил затекшие ноги, пошевелил пальцами. Я чувствовал, что окончательно проснулся. Теперь я мог бы досчитать хоть до миллиона. «Один, два…» начал я; это все.
Бабули за стенкойНаш дом — Готсвуд семнадцатого века — был красив, как все дома этого периода. Он был построен из камня, с резьбой ручной работы вокруг окон, золотистого цвета, с заросшей мхом черепицей и такими толстыми стенами, что они сохраняли сырой холод внутри независимо от времени года и погоды. Его мансарды и коридоры имели множество замурованных дверей, которые наши руки рвались пооткрывать — двери вели в звенящие эхом комнаты, изолированные от нас навсегда. Когда-то дом служил помещичьей усадьбой, потом пивным баром; но к тому времени, когда мы в него въехали, дом уже совсем сгнил и состоял теперь из трех потрепанных коттеджей в одном. Дом был построен в форме буквы Т, и мы занимали палочку вниз. Поперечина — которая врезалась в берег как битая, изъеденная раковина — была поделена между двумя пожилыми леди, одна жила над другой.
Бабуля Трилль и Бабуля Валлон — вековые соперницы, они жили на нервах друг друга, и их вражда, вечная, как мыши в стенах, целиком занимала мои первые годы жизни тут. Их серповидные тела, бледно-розовые глазки и растрепанные пучки редких волос в моем понимании соответствовали образу ведьмы, да они во многом ими и были. За все годы такого близкого соседства они не сказали друг другу ни слова. Вместо речи они общались при помощи башмака и метлы — стуча каблуком в пол и тарабаня в потолок. Они говорили одна о другой как «Та-что-внизу» и «Та-что-наверху», потому что каждая для другой была ничем, просто воздухом, существом, не стоящим даже упоминания.
«Та-что-внизу», которая жила с нами на одном уровне, была, кажется, поменьше — крохотная белая ворчунья, которая ходила по своему саду, пощипывала травки и время от времени царапалась в наше кухонное окно, чтобы посплетничать скрипучим голосом, или сидела на солнышке, посасывая хлебушек; всегда таинственная и самодостаточная, легкая, как перышко, в движениях. У нее было два имени, которые она меняла по желанию, по настроению этого дня. Бабуля Валлон — ее более красивое имя, оно происходило, как нам было объяснено, от какого-то брака в далеком прошлом. Под оболочкой этого рассыпающегося, семенящего тела текла, по слухам, благородная кровь. Но она никогда не упоминала об этом сама. Было известно, что она вырастила нескольких детей. И знали, что она очень бедна. Она жила на кабачках, на хлебе и картошке — и еще, она создавала превосходные вина.
