Буги-вуги
Дни тянулись медленно, а осень прошла быстро. Наступил декабрь. Западный ветер принес серые тучи. Незнакомка с вязовой аллеи больше не появлялась. Нарцисс не отчаивался, но его последние достижения исчерпывались приобретением дружбы Григория, ждавшего его в гости каждый день. Как-то за чаем они увидели, как по саду быстро пробежала белка.
– В это время года белки – редкость, – сказал русский, толкая колеса своего инвалидного кресла. – Она прибежала из-за вас. Это вы ее привлекли.
Нарцисс не шелохнулся. Стоя с чашкой в руке у закрытого окна, он не спускал глаз с ив. Только горячий чай, пролившийся на башмаки, вывел его из оцепенения.
– Белка взволновала вас, – догадался Григорий.
– Верно, из-за нее я вспомнил одного человека, скрывающегося в этом городе. Я хочу его отыскать.
– Вероятно, это знак, что ваше желание исполнится.
В этот момент появилась Соня Балинова, и разговор прервался. Нарцисс заметил тем не менее, что у нее на плечах лежит лиса. Мертвые глаза зверька горели неприятным блеском.
Следующей ночью у него начался жар, затем бред. То ему казалось, что он умрет, так и не повидав незнакомку, то грезилось, что он на ней женился, и он удивлялся, почему не чувствует ее рядом. «Почему ты прячешься? – говорил он ей. – Разве не все здешние священники женаты?»
Болезнь тянулась неделю. Врач прописал ему йодное молоко и горчичные припарки, которые ставила ему на спину и на грудь сладкоречивая проворная монахиня. Он пил отвары, бульоны, грог, сосал пастилки «Вальда» и лежал с компрессом на лбу. Когда спал жар, к нему мгновенно вернулся аппетит, и он быстро взялся за учебу, чтобы наверстать упущенное и возобновить свои прогулки. Он вернулся в свои излюбленные кварталы, открыл новые, следуя подсказкам знатоков, и впервые – причем в пятницу! – переступил порог дома терпимости, на который ему указал прохожий. Он оказался один в большой пустой гостиной, плохо освещенной, окруженной таинственными закоулками. Пахло погашенными сигарами и гвоздикой, а также, без сомнения, другими сильными ароматами; Жану-Мари они были неведомы, а я перечислю для вас несколько названий: мускус и опопанакс, гелиотроп и бородач, возможно, эфир или опиум.
Потом послышались легкие шаги, не громче шелеста прошмыгнувшей землеройки. Болезненный человечек в черном, в небрежно повязанном галстуке, вошел на цыпочках в гостиную и направился к пианино. Обнаружив, что в гостиной есть еще кто-то, он вздрогнул, его крысиная мордочка сморщилась.
– Что-то вы слишком рано, – процедил он сквозь зубы, опускаясь на край табурета. – Сейчас не время. Они спят!
– …?
– Говорю вам, дамочки еще не встали. Приходите позже.
– Позже я не буду свободен.
– Вы что, заключенный? Так перелезьте через стену. Здесь забавляются по вечерам.
– А если я не хочу забавляться?
– Почему? У вас предубеждение? Тогда ждите, когда окажетесь в урне крематория, как я следующим летом, чтобы начать заводить приличные знакомства.
После этого безрадостного заявления человечек открыл крышку пианино и дунул на клавиши, словно сдувая муху.
– Главное, не упрекайте потом, что вас не предупредили, – проворчал он себе в галстук.
А потом заиграл буги. Буги-вуги. Буги-вуги-буги.
На втором этаже хлопнула дверь, раздался звук передвигаемых стульев. Тиканье настенных часов где-то дальше по коридору, шорохи неясного происхождения – все заглушала музыка.
– Будь добр, Гораций, потише! – взмолился вдруг сильный голос откуда-то сверху. – Вас оставили одного, мсье? Как нехорошо!
Жан-Мари поднял глаза и увидел женщину чудовищной полноты в тюрбане: она медленно спускалась по лестнице, держась обеими руками за позолоченные поручни и делая передышку на каждой ступеньке. Сейчас он предпочел бы оказаться далеко отсюда, но, вспомнив Ганнибала, решил, что отступать уже поздно.
– Примите мои извинения, сударь. Мы всю ночь праздновали мой день рождения. Теперь дамочки спят. У меня-то вечная бессонница, валерьянка мне не помогает. Урсула! Мириам! Хлоя! Телония! Жанна! Аврелия! Взгляните-ка!
Спустившись, хозяйка – иначе не назовешь – повернулась на одной ноге и двинулась к Эфраиму, у которого уже взмок лоб.
– Совсем еще юноша! Я сверху не разглядела. Как тебя зовут, мой маленький?
– Нарцисс.
– Я знавала одного Нарцисса в Буэнос-Айресе, знаменитого танцора танго.
Мадам Гортензия хлопнула в ладоши. «Совсем еще юноша» оказался в окружении женщин, представлявших собой, полагаю, в тридцатые годы олицетворения мужских фантазий. Он был слишком смущен, чтобы восхищаться сонными лицами, и уже готов был броситься наутек, как вдруг появилась женщина, которую он разыскивал уже столько дней, та, из-за которой он чуть было не устроил уличную драку.
– Видите, я вас нашел, – сразу выпалил он.
– Опять ты! – сказала она хрипло.
Не поручусь, что точно воспроизвел реплики обоих. Слишком много времени прошло с тех пор, и для таких мелких воспоминаний пора вводить срок давности. Но все указывает на то, что с этого мгновения у Телонии закружилась голова, и кружение усиливалось с каждым часом, заставляя забыть всякую практичность, все, что раньше считалось очевидным; кончилось все через три дня смертью проститутки. Ответственность молодого человека за возникновение головокружения не подлежит сомнению. Это он сделал решающий жест – взял женщину за руку в том месте, где кончался рукав сорочки. Действительно ли он намеревался «перейти к делу», как выразилась мадам Гортензия? Не уверен.
