Я должна была изображать немую туристку, которая в тоненьком платьице сидела за чаем и разглядывала вновь прибывших. Гомик-гример сооружал мне каждое утро своими влажными руками дурацкую прическу и втирал отпускной загар в мое замерзшее бледное лицо, а потом я, окоченевшая до смерти в своем легком дешевом платьице, глядела, как руководитель съемок в чем-то вроде накидки носится по помещению и кричит: «Быстрее, дети, быстрее, все становится слишком дорого». Я вечно надеялась, что режиссер однажды выйдет из себя и тоже начнет кричать, но нет, он оставался все таким же милым, а это для фильма очень плохо. Как-то на послеобеденное время — надо же, сколько месяцев прошло с тех пор! — для приюта был заказан музыкальный концерт на дому, и, как раз тогда, когда мы снимали возвращение из слоновьего крааля, пианист с творожистым лицом заиграл в читальне Бетховена. Ни тогда, ни позже, когда генерал нарочно споткнулся о кабель, чтобы потом громко закричать, наш режиссер не дрогнул. Я совершенно отчетливо видела, как генерал ковырял своей палкой в лежащем на полу кабеле, потом оглянулся, не наблюдает ли кто за ним, — на режиссере были темные очки, но я знала, что в этот момент он смотрел на генерала. Тот целеустремленно зашагал прочь, демонстративно споткнулся, громко закричал и был подхвачен помощником режиссера. Так дело не пойдет, кричал он, здесь люди ломают шеи и ноги, пусть посторонние убираются отсюда прочь! Даже и тут режиссер не психанул и не закричал: «Это вы убирайтесь отсюда!» Он остался таким же дружелюбным и в сотый раз объяснил старику, что снимается кино.
А теперь должна появиться Агнес, драматически-депрессивный ужас всех провинциальных театров, Агнес с выкрашенными красной хной волосами, бесчисленными любовными интрижками и легендарными причудами. Я мерзла, еще яростнее вгрызалась в яблочный пирог и наставила пятен на Марьины свежевыстиранные рабочие одежды. Снаружи темнело, и Роберт, реквизитор, сказал: «Хотел бы я знать, когда мы наконец отснимем сцену с мухами, Маринелли долго не выдержит».
Для одного эпизода нам нужно было снять в лучах солнца жужжащих перед окном мух, но шел дождь, было слишком холодно для этого времени года, и никаких мух не было. Реквизитор в одну из своих вылазок под покровом ночи и тумана привез из Леверкузена от фирмы «Байер» три коробки с личинками мух, которые поставили в подвал к деревенскому электрику Алессандро Маринелли и через отверстия в коробках стали кормить сахарным сиропом и крошками поленты. Мухи вылупились и начали угрожающе биться о стенки коробок. Жена Маринелли однажды чуть не умерла со страху, когда спустилась в подвал, чтобы нацедить вина из бочки. Но солнечного дня, когда бы мы могли выпустить откормленных синих мясных мух к пронизанному светом окну, так и не было.
Вообще, животные играли особую роль в этом фильме. Для одной сцены нужна была ядовитая змея, ползущая по лугу. Из Комо прибыл специалист с бутылкой, в которой сидела змея, и конечно же в холодильник поставили необходимое количество сыворотки на тот случай, если кто-нибудь будет укушен. В тесном помещении, где мы снимали одну бурную сцену, на полу стояло много пустых бутылок из-под вина, среди них как-то оказалась и бутылка со змеей. Когда ассистент господина Торстена, пятясь задом, натолкнулся на эту бутылку, змея выползла и исчезла навсегда. Много дней мы ходили, глядя под ноги, в толстой обуви. Специалист ругался и требовал возмещения убытков, но змея не появлялась, и в конце концов он уехал в ярости, забрав с собой сыворотку. Мы шутили между собой, мол, что ядовитее: укус змеи или итальянское вино, так как это был год большого винного скандала, в нашем офисе висел удлиняющийся с каждым днем список с названиями смешанных с метанолом вин, которые ни в коем случае нельзя было пить.
Дождь полил еще сильнее, небо стало темно-серым со злым фиолетовым оттенком. Один из сотрудников художника-постановщика, не поехавший охотиться за девственницами, подошел к столу и спросил режиссера, можно ли после завтрашних съемок у моста оставить «выжженную землю». Оставить «выжженную землю» означало основательно испортить местность. Иногда мы наводили после съемок порядок, но большей частью оставляли на лугу глубокие борозды от шин наших автомобилей, или какой-нибудь грузовик наезжал на сарай, разрушал его до основания, сарай, однако, никто не думал восстанавливать. Я подумала тогда о фильме Копполы «Apocalypse Now» и о том, как мало искусства остается от искусства, если видишь его слишком близко. Режиссер сказал, что с этого момента больше никакой «выжженной земли». Он обзавелся здесь друзьями и хотел бы еще раз вернуться в это место и пройти по деревне с высоко поднятой головой.
Вошел Алессандро Маринелли, заказал эспрессо и самбук. Присев за наш столик, он рассказал, что многие деревенские приходят к нему и просят помочь устроиться на съемки. Он ухмыльнулся своим беззубым ртом. Если это мужчины, я отсылаю их прочь. Если женщины, то измеряю объем груди и потом говорю: для этого фильма маловато, приходи в следующем году, мы будем снимать в Испании, тогда ты нам понадобишься. Мы засмеялись, и я заказала себе еще кусок яблочного пирога. Когда это увидели итальянцы, игравшие в карты за соседним столом, у них разыгрался аппетит, и они заказали целый яблочный торт. Директор картины, сидевший сзади в углу, размышляя над колонками цифр и вычисляя съемочные расходы, крикнул мне: «Скажи им, пусть не жрут столько, иначе они растолстеют и договор будет расторгнут». Директор картины не говорил по-итальянски, хотя обещал выучить его еще до съемок. Он действительно сходил один раз на курсы, заплатил аванс в пятьсот марок, получил две кассеты, которые следовало спокойно прослушать дома, и тогда все должно было пойти на лад. Но ничего не сладилось, и мне приходилось постоянно переводить для него: Регина, скажи ему, он должен покрасить бороду, на фотографии она у него черная, а сейчас седая, он выглядит слишком старым; Регина, что значит: поцелуй меня в задницу? Регина, закажи мне омлет с грибами, но свежими, а не консервированными, Регина сюда, Регина туда, меня гоняли целыми днями, а мне бы так хотелось побыть наедине с режиссером, но для этого требовалась существенная причина — личная проблема. Для таких проблем у него всегда находилось время, я же была слишком правильная и не попадала в поле его зрения. Алессандро Маринелли прихватил с собой «Корриера делла провинциа», в которой излагалась история, связанная с нашими съемками. Они описали именно эпизод со снегом, который больше говорил об абсурдности провинции, чем об абсурдности наших съемок. В это необычно холодное время года на высоких косогорах и крышах домов кое-где лежали остатки снега, которые были видны на съемках общего плана. Поэтому в первые дни съемочных работ команда местных пожарников должна была добраться до этих мест и смыть снег с крыш. Они прибыли со шлангом 150 метров длины, размотали его с важным видом, но из него не вытекло ничего, кроме тоненького ручейка, потому что не хватало давления. Для этой цели на деревенской площади имелся гидрант, но модель была швейцарская, а ключ был изготовлен в Италии и не подходил к нему. Конечно, сказали знатоки, итальянские штепсели не годятся для швейцарских розеток, viva Европа! Человек, у которого был подходящий ключ, уехал за покупками и пропадал полтора часа, пока мы его не выследили и не привезли назад. Бургомистр местечка бушевал: «А если бы здесь начался пожар, Густо?» — «Не волнуйся, Нино, — сказал Густо, — пожара не было, это всего лишь снег и всего лишь для фильма». Все это было описано в «Корриера делла провинциа». К статье прилагалась фотография пожарной команды со шлангом, из которого еле капала вода. Режиссер почти с грустью посмотрел на снимки и сказал: там, по крайней мере, почти не было дождей, а Кризела пролаяла: они могли бы дать фотографию наших съемок, эти провинциальные простаки.
