Особенно запомнилась ему одна студентка музыкального колледжа откуда-то из Мичигана. Музыка Домостроя значит для нее столь много, писала она, что возможность обсудить ее с автором стала бы кульминацией всей ее жизни. Она заверяла, что вовсе не собирается досаждать ему, и максимум, о чем она просит, это подписать ей ноты и пластинки. Она готова была приехать в Нью-Йорк в любое удобное для него время, только бы он позвонил — за ее счет — и сообщил, когда. В конверте была фотография девушки, юной, стройной и привлекательной. Домострой позвонил и назначил встречу на уик-энд. Девушка горячо поблагодарила его, но выяснилось, что ей трудно ориентироваться в незнакомом городе, поэтому они договорились встретиться в гостинице, где она остановилась.
Домострой сидел в гостиничном баре, когда она вошла. Высокая и грациозная, с каштановыми волосами и широко раскрытыми голубыми глазами, одетая с этакой стильной небрежностью, девушка подошла к его столику и представилась. Она была явно смущена и так волновалась, пожимая ему руку, что уронила охапку партитур и пластинок. Одновременно наклонившись, чтобы подобрать их, Домострой и девушка столкнулись под столом головами, и она призналась, что до смерти боялась показаться ему бестолковой и неуклюжей, а уж теперь-то, конечно, он о ней самого худшего мнения.
Домострой постарался ее успокоить. Он заказал напитки, и когда она, заливаясь краской стыда, отпила, игриво сообщил, что чувствует себя неуверенно в обществе особы столь юной и привлекательной. Постепенно оттаяв, она поведала о себе и своих занятиях, рассказала, как знакомый студент впервые познакомил ее с творчеством Домостроя, и призналась, что благодаря его музыке открыла в себе такие эмоции, о которых раньше и не подозревала.
Вечер тянулся, и Домострой попытался разобраться в своих чувствах. Следует ли ему остаться и в конце концов затащить девушку в постель или распрощаться с ней и отправиться на вечеринку, которую устроили его друзья по случаю дня рождения молодой и, похоже, очень сексуальной французской виолончелистки. По общему мнению, он просто не имел права ее упустить. Вечеринка проходила в "Радужной комнате", ночном клубе на верхушке одного из небоскребов Рокфеллеровского центра.
Домострой вечно терялся, решая пустяковые проблемы: где пообедать, что надеть, кому назначить свидание, долго ли торчать на вечеринке. Его литературно подкованные друзья находили в этой хронической неуверенности синдром доктора Джекила и мистера Хайда;[11]а те, кто верил в астрологию, видели в нем типичный образчик Близнецов, вечно разрывающихся между двумя противоположными порывами.
Он мог, разумеется, представить друзьям свою мичиганскую поклонницу, а затем отвезти ее обратно в гостиницу; мог и отправиться в "Радужную комнату" в одиночестве, встретиться там с французской виолончелисткой, договориться с ней о встрече через день или два, а затем вернуться и провести ночь со своей иногородней посетительницей.
Он попытался оценить ситуацию с точки зрения личной ответственности. Порядочно ли с его стороны тащить ее в постель, обходиться с ней как с неодушевленным предметом, использовать это воплощение юности и чистоты для пущего самоутверждения?
С другой стороны, рассуждал Домострой, она видит в нем художника, олицетворяющего зрелость, созидание и множество оживленных, хотя ныне и подзабытых публичных дискуссий. И сотворив себе на радость собственную концепцию его персоны, она сделала его частью себя самой; однако этот имидж управляет ею, как наркотик управляет наркоманом, рыщущим в поисках кайфа. Разве, добиваясь встречи, она не присвоила себе право решать, что именно он необходим ей в качестве источника ее одержимости, и разве сама она не жаждет стать его любовницей, использовать его, будто бы он неодушевленный предмет, вещь, созданная исключительно для удовлетворения ее нужд?
Ему показалось, что девушке передалось его беспокойство, так как она взглянула на часы и сказала, что злоупотребляет его временем, еще раз поблагодарила его, а затем сообщила, что хочет кое в чем признаться: возможно, не следовало говорить ему об этом, но причина, по которой ей так хотелось с ним встретиться, заключается в том, что она страдает острой миеломонобластической лейкемией, поражающей костный мозг, а также печень, селезенку и лимфатические узлы; так что, если верить врачам — и всем прочитанным по данной проблеме книгам, — жить ей осталось не более года. Поскольку девушка не сомневается, что последнюю стадию болезни ей придется провести в больнице, то решила отказаться от своей обычной застенчивости и сделать все возможное, пока она еще способна на это, чтобы встретиться с Патриком Домостроем, человеком, в наибольшей степени повлиявшим на ее жизнь.
Он внимательно посмотрел на нее. Ничто в ее облике или манерах не выдавало разрушительного действия болезни; напротив, она казалась чуть ли не пышущей здоровьем. Он сказал ей, что в наше время ее вполне могут вылечить, так что она проживет много лет и даже переживет свою семью и друзей. Или жизнь ее может прервать вовсе не лейкемия, а, скажем, автомобильная катастрофа. Только случай противостоит предсказуемости нашей жизни; в конце концов, именно случай дает человеку единственное оправдание, а следовательно — утешение перед лицом иррационального.
Говоря все это, он наблюдал за ней, отмечая, сколь нежна и безукоризненна ее кожа, сколь пышны и шелковисты волосы. Дыхание ее казалось идеально ровным, а когда, будто бы снимая пушинку с воротника, он коснулся ее кожи, то ощутил прохладу и сухость.
У него возникло ощущение, что она выдумала свою болезнь, чтобы оправдать свое появление, а также вызвать у него жалость, а значит, интерес к ее персоне, и таким образом заставить его провести с ней больше времени, чем с какой-либо другой поклонницей, которая не могла предложить ничего, кроме юности, целомудрия и наивного восхищения. А потому он решил не плясать под ее дудку, а тут же распрощаться. Он попросил счет, и, пока ждал официанта, быстро подписал все принесенные ею диски и ноты, затем любезно проводил ее к лифту, нежно поцеловал в щечку и пожелал доброй ночи.
Вскоре скоростной лифт рокфеллеровского небоскреба вознес его к "Радужной комнате", шестьюдесятью пятью этажами выше огней Манхэттена.
В течение последующих месяцев он жил очень интенсивно: днем сочинял музыку, вечером развлекался на людях, ездил с концертами, знакомился с новыми людьми, отдавая предпочтение женщинам с богатым воображением и трезвомыслящим мужчинам. Он совершенно забыл о своей мичиганской посетительнице. Когда однажды ему позвонил адвокат из эннарборской конторы, упомянул ее имя и высказал предположение, что Домострой должен очень хорошо знать юную леди, он вышел из себя. Он поинтересовался, что могло привести законника к такому заключению. Чуть помедлив, адвокат извинился за бесцеремонность, а затем сообщил, что девушка только что умерла от неизлечимой болезни крови и, к великому изумлению своей семьи и друзей, завещала все свое имущество Домострою. Примечательно и трогательно то, что все ее мало-мальски ценное имущество состоит из коллекции нот и пластинок Домостроя, которые композитор столь радушно подписал ей несколько месяцев назад, когда она посетила его в Нью-Йорке. Адвокат рассказал Домострою, что в своем завещании она упомянула об этом визите как о самом волнующем переживании в ее короткой жизни. Известно ли Домострою, поинтересовался адвокат, что его поклонница потратила на эту поездку большую часть своих скромных сбережений?
