— Короче, мне жутко не повезло, ребятки.
Теща взяла меня под руку и заглянула в глаза, изнемогая от признательности, а затем, увлекая меня вперед по коридору, заговорщически обернулась к Луизе, сжигающей ее нетерпеливым взглядом, и добавила:
— Ладно еще, что Томас не дал мне пропасть, потому что я осталась без гроша. На следующей неделе я получу деньги и сразу тебе верну.
Она успокаивающе похлопала меня по плечу.
— За меня не беспокойтесь, — заверил я ее. — Мне совсем не к спеху.
— Ты и не представляешь, какое сокровище тебе досталось, — расхохоталась теща.
Она остановилась у двери в гостиную, сияя от удовольствия. Сегодня на ней была надета розовая блузка с большими перламутровыми пуговицами, брюки из серого поплина и серые туфли; крашеные волосы цвета золотистого шампанского она с тщательной продуманностью уложила так, чтобы они скрывали появившиеся к старости пролысины, губы были накрашены ярко-красной помадой, брови подведены коричневым карандашом, а в мочки ушей вдеты тяжелые золотые серьги.
— Да, но я же до сих пор не рассказала вам самое главное!
Мы с Луизой не без облегчения восприняли появление Кончи, прежде всего потому, что ей удалось избавить нас от неминуемого рассказа тещи, чье устрашающее воображение способно было раздуть до размеров приключения или скандала любую обыденную мелочь в ее монотонной стариковской жизни. Поздоровавшись с нами, Конча поинтересовалась, как проходит беременность Луизы.
— Ах, доченька, — с досадой вздохнула моя теща. — Что у меня с головой! Со всеми этими переживаниями совершенно забыла тебя спросить. Ну-ка, рассказывай, рассказывай.
Луиза начала говорить о своей беременности. Почти тут же ее прервал звонок.
— Это внизу. Я сама открою, — сказала теща и выскочила за дверь.
Мы вошли в гостиную. Луиза и Конча продолжали обсуждать беременность, пока не вернулась хозяйка дома. Радостно улыбаясь, она держала в руках букет алых роз, завернутый в целлофан. Она вернулась не одна. Рядом с ней стоял хлипкий старичок, двинувшийся нам навстречу с неуверенной улыбкой, обнажившей желтоватые зубы. Немощная походка, однако, заставляла его держаться странным образом прямо, подобно марионетке с внутренним механизмом, не позволяющим рассыпаться, как карточному домику, его дряхлому костяку. Как потом стало известно, он был моложе моей тещи, но его внешний вид говорил о значительно больших телесных разрушениях: руки, сведенные артритом и изборожденные узловатыми венами, редкие волосенки, словно присыпанные пеплом, дряблая морщинистая кожа, маленький ввалившийся рот, острые скулы и впалые щеки, а под снежно-белыми бровями прямоугольные очки в массивной оправе тщетно пытались обуздать разъезжавшийся взгляд его косых глаз. Что до всего остального, его одежда свидетельствовала о попытках добиться той степени элегантности, к которой стремится так называемая достойная бедность: на нем были старые плетеные коричневые туфли, светло-бежевые брюки, небесно-голубая рубашка с перешитыми манжетами и блейзер цвета морской волны с золотыми металлическими пуговицами с изображением якоря в центре, когда-то модными среди мужчин из состоятельных семей.
— Знакомься, Висенте: моя дочь и зять, — провозгласила теща громким голосом. — С Кончей ты уже знаком.
Она обернулась к нам и тем голосом, каким лет пятьдесят назад юная шалунья представила бы на зависть подружкам мужчину своих грез, снова возвестила:
— Это Висенте Матеос, дети.
Тут она сделала паузу, вкладывая в нее скрытый смысл, и добавила:
— Друг.
— Очень приятно, — произнес Матеос, протягивая дрожащую руку. — Луиза мне много о вас рассказывала.
Пожимая ему руку и здороваясь, я с удивлением обнаружил, что Матеос избегает моего взгляда, уставившись в какую-то точку над моим левым плечом. Матеос затем пожал руку Луизе, но у нее не нашлось слов, чтобы смягчить тягостное молчание, выдававшее ее дурное расположение духа.
— Смотрите, какие розы мне подарил Висенте! — воскликнула теща, поднимая цветы так, чтобы мы все смогли их рассмотреть.
Уткнувшись в розу кончиком напудренного носа и глубоко вдыхая ее запах, она кокетливо добавила, глядя на меня и Луизу:
— Прелесть, правда?
Она снова обратила на Матеоса девичий блеск своих старческих глаз и, звонко и неуверенно хихикнув, будто видя его впервые, поспешила к нему и крепко поцеловала в морщинистые губы. Матеос покраснел, Луиза, по-моему, тоже.
— Ты с ума сошел, Висенте, — продолжала теща и, отстранившись от него, пояснила: — В наше время именно так и поступали, влюбленные дарили друг другу цветы, все было прекрасно и очень романтично. И я это очень любила, но сейчас уже все по-другому, правда? Не лучше, не хуже, а просто иначе, а по правде говоря, во многом все-таки лучше. Люди уже не тратят время на глупости, всем некогда, да и священники не в таком почете, так что стало значительно проще оказаться в постели, не так ли? — Она расхохоталась и снова вдохнула аромат роз. — Короче, цветы и все такое, конечно, немного устарело, но, воля ваша, мне по-прежнему нравится, я даже уже и не помню, когда мне последний раз дарили букет… Хотя, само собой, — она вздохнула с притворной грустью, словно обязана была сказать то, что собиралась, но в то же время изо всех сил хотела, чтобы ей возразили, — в мои-то годы… Короче, я считаю, что когда женщине уже за семьдесят, ей пора перестать отмечать день рождения.
Мы с Матеосом вынуждены были хором запротестовать, но ни Луиза, ни Конча к нам не присоединились. Луиза вместо этого достала из сумки свернутую трубочкой бумагу и протянула ее матери.
— Это тебе, мама, — сказала она с робкой и неуверенной улыбкой. — Поздравляю.
Теща развернула свиток, не выпуская из рук букет роз, громко шуршащий при ее движениях. Там оказалась литография, изображающая Амстердамский порт в XVII веке.
— Как красиво! — воскликнула она без особой убежденности и, бросив рассеянный взгляд на картинку, тут же отдала ее Конче. — Возьми, мы закажем для нее рамку.
Она поблагодарила Луизу, а мне заговорщически подмигнула.
— Ты мне уже сделал подарок, Томас, — промолвила она и, обведя салон свободной рукой, добавила: — Ладно, уже садитесь, а мы с Кончей приготовим вам аперитив. Ну-ка, кто что будет пить?
Висенте Матеос попросил вина, а я, в надежде побороть простуду, попросил виски. Что касается Луизы, то она, под предлогом помочь с аперитивом, быстро скрылась на кухне. Теща и Конча последовали за ней, и мы, мужчины, остались одни. Мы сели. Матеос заговорил о погоде и, исчерпав тему, угостил меня сигаретой. Я взял, но не потому, что хотел курить (у меня болело горло, и первая же затяжка оставила во рту неприятный вкус), а чтобы чем-нибудь занять руки и, быть может, убедиться, что табак способен творить те самые чудеса в общении, которые его поборники склонны ему приписывать. Само собой, чуда не произошло, и я, чтобы отвлечься от неловкого молчания и присутствия злосчастного старикана, начал думать о Клаудии: я представил себе, как она загорает на пляже, купается в море и играет в песочек с сыном. Я подумал: «Любить кого-то означает быть в двух местах одновременно». Внезапно ощущение еще большей неловкости, чем затянувшееся молчание, заставило меня прервать размышления. Матеос, казалось, отбросивший всякие попытки вступить со мной в беседу и тихо ждущий аперитива, скрестив руки на коленях и скривив вялые губы в улыбке, вперил в мои глаза тяжелый неподвижный взгляд. Стремясь избавиться от него, я лихорадочно перебирал возможности и отважился лишь на одно предположение, являвшееся одновременно и вопросом.
