Клара Йоргенсен привезла с собой на Видабеллу пятнадцать романов и список испанских слов. Ей понадобилось три дня, прежде чем она стала одна выходить из дому. Городишко сперва показался ей малопривлекательным и полумертвым, в магазине ей приходилось на каждую мелочь тыкать пальцем из-за незнания нужных слов. Галдящие голоса на улице были для нее непонятны, и много недель она прожила, ни с кем не обменявшись ни словом. Не найдя чего-нибудь на полках супермаркета, она выбирала другую вещь, чтобы не прибегать к посторонней помощи, и, если ей случалось заблудиться, никогда ни у кого не спрашивала дорогу. Местные жители с любопытством поглядывали, как она, слишком тепло одетая, ходит по супермаркету с розовой корзинкой. Вскоре она сменила свою одежду на легкие платья и свободные юбки. Вначале у нее был бледный и болезненный вид, но скоро появился такой же золотистый загар, как у туристов с Флориды; каштановые волосы ее немного выгорели, и глаза стали как будто больше. Никто толком не знал, откуда она приехала и зачем поселилась на острове, все видели только, что она ненасытно глотает книги.
Санта-Анна был грязноватым, но уютным городком. Клара Йоргенсен еще успела застать во всей красе румяное цветение деревьев галлито, когда утренний ветерок с Карибского моря овевал свежестью потное от зноя лицо. Кроме маленькой гостиницы и ресторанчиков на пляже в городке была еще и китайская харчевня, которую держало семейство из Пекина, насчитывавшее двенадцать человек — представителей трех поколений. Рядом стояло ветхое казино, комическое подобие Тадж-Махала, закрытое с тех пор, как сменился губернатор. Самое посещаемое место городка находилось на углу перед баром «Рафаэль эль Гранде». Воскресенье было днем всеобщего пития, когда сюда после мессы прямиком устремлялись рабочие и служащие, рыбаки и торговцы заливать свои молитвы ромом с «колой». Даже церковь пришла в упадок и только вздыхала о своем былом величии, однако каждое воскресенье она была битком набита народом и вся кипела машущими веерами, руками, кладущими крестное знамение, и вымученными песнопениями. За церковью располагалась площадь, разумеется, как везде, имени Боливара, усеянная мусором и обсаженная деревьями, которые от вредителей были покрашены известкой. Непременный бюст освободителя страны был заляпан прочно въевшимися потеками птичьего помета, которые красовались на гордом челе генерала каким-то позорным пятном, похожим на кастовый знак.
У пляжа находилась лавка зеленщика, из которой на улицу вырывался запах перезрелых бананов. Вдоль набережной тянулись лавчонки арабов, торговавших махровыми купальными простынями, колумбийским нижним бельем и еще всякой всячиной, которую они привозили из своих челночных поездок в Панаму. В дальнем конце набережной стоял полицейский участок, где за массивным столом под косым взглядом Христа, одиноко взиравшего со стены, мирно спал инспектор. В парке под затененными фонарями играли в футбол детишки, а матери кормили грудью своих младенцев. Рыбачьи лодки возвращались в гавань, ведомые суровыми мужчинами с продубленной на солнце кожей, которые стояли у штурвалов очень или не очень маленьких катеров с именем некогда любимой, а позднее утраченной женщины, написанном на носу в качестве немого напоминания.
По утрам Клара Йоргенсен отправлялась на рынок, расположенный на пригорке, возвышавшемся над городом. Вначале рынок показался ей каким-то сумасшедшим домом, полным кудахчущих кур, обреченных цыплят, мужественно ожидающих смерти на мокром бетонном полу, и женщин, выкрикивающих названия сыновнего улова, отчего в гулком помещении стоял невообразимый гвалт. В первые дни она застывала на месте, глядя на скользкие почки, выставленные на покосившихся прилавках, на пламенеющих красными жабрами рыб с разинутыми ртами, на свисающие с потолка кишки и тушу только что зарезанного быка, из которой еще продолжала сочиться кровь. Вначале она сама казалась перепуганным зверьком, замершим у входа, но затем, постепенно, обилие впечатлений сложилось в общую сумму, как-то утряслось и спокойно улеглось в сознании. И тогда все это стало частью будничной жизни, как и вообще все необыкновенные и экзотические элементы в конце концов становятся привычным фоном, и ты уже сам не можешь вспомнить, что ты раньше видел в них такого уж необыкновенного.
Клара Йоргенсен старалась постепенно привыкнуть к мысли, что она часть какого-то целого. Иногда она подолгу останавливалась на пороге спальни, все еще поражаясь ширине величественного ложа, которое она делила с мужчиной. На его ночном столике лежали пачка сигарет, две-три книжицы мексиканских комиксов и нескончаемые пачки квитанций, которые он все собирался рассортировать. С ее стороны громоздились тетрадки с конспектами, учебники, по меньшей мере три романа, которые она прочитывала за неделю. В жаркие дни, когда в доме было не продохнуть от духоты, она обычно писала сидя в постели, завалив книгами все одеяло. Иногда с перепачканными в масле руками к ней заглядывал капитан, занимавшийся ремонтом машины, и она невинно улыбалась ему посреди этого развала.
— Люблю читать, — говорила она.
— А я — то, что можно пощупать руками, — усмехался он в ответ.
Клара Йоргенсен умела производить грамматический анализ и по косточкам разбирать всевозможные литературные приемы. Но вот стряпать еду она не умела. Клара хорошо знала, что ретроспективная техника ибсеновской драматургии совершенно не интересует Уильяма Пенна, хотя он, как правило, внимательно выслушивал ее соображения, понимая, что кроме него ей не с кем поделиться. Ему же, когда он приходил домой, требовалась еда, которую можно быстро разогреть, пока он отмывается от морской соли водой из серого пластикового бака. Клара Йоргенсен ничего не понимала в таких вещах, как нарезка филе или специи. Углубляться в такие тонкости, как время, необходимое для жарки, и выбор нужной температуры духовки, казалось ей гораздо страшнее, чем видеть голодное выражение на лице капитана. Но, попотчевав его изрядное время бутербродами в самых разных вариациях, Клара Йоргенсен надумала наконец прикупить кулинарной литературы. Испанский кулинарный жаргон в сочетании с ее небогатым поварским опытом приводил к самым неожиданным результатам. Тогда Клара Йоргенсен решила преодолеть свой страх перед незнакомыми людьми и посоветоваться с кем-нибудь из островитян, выбрав самого нестрашного.
Клара Йоргенсен застала старика в китайской харчевне. Эрнст Рейзер сидел за столом, склонясь над дымящейся тарелкой вантонского супа, и неуклюже орудовал большой ложкой, зажатой в костлявых, непослушных пальцах. Перед ним стояла официантка Йин Ли. Они не вели с ней беседы, так как Йин Ли знала испанский ровно настолько, чтобы правильно принять заказ. Интерьер харчевни был выдержан в красных тонах роскошного велюра, которым были обиты все стены, а из двух китайских фонариков работал только один. На длинной стойке бара был установлен никогда не выключавшийся громоздкий старый телевизор. Время от времени старик, опустив ложку, резко кивал в сторону экрана:
— Как там? Кто-нибудь помер?
— Нет еще?
— Ну, так переключи канал!
Раздвинув нити с нанизанными на них деревянными шариками, Клара Йоргенсен остановилась на пороге и нерешительно оглядела зал. В помещении, если не считать Эрнста Рейзера и официантки, не было никого, кроме нескольких бродячих кошек, которых милостиво впускали в харчевню поохотиться на тараканов. Пытаясь привлечь к себе внимание, Клара Йоргенсен тихонько кашлянула, и Эрнст Рейзер повернул к ней голову.
