Грянул смех. Вот как надо поднимать боевой дух! В остальном же сражаться оказалось довольно трудно. Беспрестанно палили пушки, трекронерские и другие. Тому, кто всегда реагирует на все с некоторым опозданием, сориентироваться в такой обстановке не просто, голова начинает идти кругом. Хуже всего, когда били с собственного борта. Корабль всякий раз будто подпрыгивал на месте. Дальше все шло своим заведенным порядком, в котором для него как будто ничего не было нового. Джон давно уже выучил его. Только вот цель этого порядка теперь заключалась в том, чтобы наслать на противника хаос, каковой незамедлительно возвращался назад, и в этом возвращении была та самая внезапность, которую Джон так не любил. Одно мгновение, и вот уже на черной пушке зияет отвратительная рана, глубокая рваная борозда, будто по металлической поверхности прошлось невесть откуда взявшееся гигантское орало. Эти омерзительные переливы зияющей металлической раны надолго врезаются в память. Сейчас на корабле нет никого, кто находился бы в вертикальном положении. Кто из них сумеет подняться? Каждый знал, что ему нужно делать, движения доведены до автоматизма, но где теперь те, кто должен быть всегда наготове. Половины из них не стало. Кроме того, беспокоила кровь. Ее было так много, что смотреть на нее без тревоги было нельзя. Раз она вылилась, значит, кому-то ее теперь не хватает, она вытекала из людей и разливалась рекой.
— Не зевать! К орудию!
Это был тот, кто давеча кричал «Знамение!». Пушечный порт неожиданно изменил свой привычный вид. Он стал значительно шире. Недостающие фрагменты разлетелись в щепки, засыпав собою тела на средней палубе. Кому они принадлежат?
Поднявшись на верхнюю палубу, он узнал, что три корабля из двенадцати сели на мель, «Полифем», однако, был еще на ходу. С борта соседнего судна валил белый дым. Эта картина так и застыла у Джона перед глазами. На «Полифем» обрушился целый шквал деревянных обломков, они летели со свистом, вращаясь и падая. Тревожно было Джону видеть то, что даже офицеры, которые обыкновенно сохраняют спокойствие и по заведенному порядку никогда никому не уступают дороги, даже они, забыв обо всяком достоинстве, отскакивают в сторону. Разумеется, они действовали совершенно правильно, но это их действие оттого не переставало быть неприличным. Перемещаясь с палубы на палубу, Джон продолжал передавать приказы.
Теперь все переходы выглядели совершенно по - новому. Какие-то обломки торчали прямо из стены, с потолка свисала оторвавшаяся балка, качаясь на уровне человеческого роста. Поскольку Джон не умел отклоняться от намеченного курса, а останавливаться тоже не мог, то в результате он весь покрылся ссадинами, царапинами и синяками, которыми его наградил разваливающийся на части корабль. Вид у него был, наверное, геройский. Он старался в любых обстоятельствах вести себя как джентльмен. Без одного глаза можно спокойно жить, у Нельсона вон тоже только один. Что думает сейчас Нельсон? Стоит, вероятно, где-нибудь на корме «Элефанта». Нельсон знает наверняка обо всем и вся.
Заработали помпы, он подумал: может быть, где - то пожар? Или корабль дал течь? На верхней палубе все двигались как пьяные. Капитан оседлал пушку.
— Умрем, но не сдадимся! — кричал он.
Недавно ведь говорили совсем другое. Голова человека, стоявшего рядом с капитаном, вдруг отлетела, и капитан тем самым лишился слушателя. Джон приуныл. Любое резкое непредсказуемое изменение совершенно сбивало его с толку, независимо от того, касалось ли это изменение порядка сидения за столом, или привычного поведения другого лица, или системы координат. Постоянное исчезновение все новых и новых людей вынести было трудно. К тому же ему казалось глубоко унизительным подобное обращение с головой, когда она, вследствие действий каких-то совершенно неведомых лиц, безо всякого предупреждения лишается своего собственного тела. Уж какая тут честь, один позор. И вообще, что это такое — тело без головы! Печальная, нелепая картина.
Не успел он вернуться на батарейную палубу, как раздался грохот и все вокруг осветилось ярким светом: совсем рядом взорвался корабль. Он услышал, как все кричат «ура!», повторяя то и дело название корабля. Среди этого ликования он уловил какой - то скрипучий треск, затем последовал толчок: датский корабль притиснулся к ним бортом. И вот уже кто-то запрыгивает через раскуроченный пушечный порт.
Джон поймал картинку: чей-то светлый сапог неожиданно показался в проеме и нащупал точку опоры, стремительное угрожающее движение, превратившееся в его сознании в застывшую картинку, из-за которой он перестал воспринимать все окружающее. В голове автоматически всплыло: «Мы им покажем!» Потому что именно сейчас была та самая ситуация, которую он себе представлял, когда впервые услышал эту фразу. Следующее, что он увидел, был широко раскрытый рот того самого впрыгивающего незнакомца и его, Джона, пальцы, сомкнувшиеся на шее неприятеля. Волею случая этот человек оказался в невыгодном положении, и теперь Джон, именно он и никто другой, мог его схватить!
Джон не умел отпускать. Если он кого-то поймал, то держал уже мертвой хваткой. В какой-то момент на периферии нижнего поля зрения появился пистолет. Это сразу же парализовало Джона. Он решил не смотреть туда и сосредоточил все внимание на своих пальцах, будто надеясь, что они помогут ему одержать победу над пистолетом, который теперь, со всею очевидностью, упирался ему в грудь. В голове застучала тревожная мысль, заглушая собою все остальные, эта тревога росла и росла, она росла неотвратимо и безудержно, пока не взорвалась: ведь этот человек может в любой момент спустить курок и убить его, и тогда он умрет или будет долго страдать, чтобы потом скончаться от ран. Вот он, тот самый миг, и никуда от него не деться. Он неотвратимо надвигался, спасения не было. Джон со всею отчетливостью вдруг ощутил свое собственное сердце, как всякий, кто знает — смерть предпочитает действовать наверняка. Почему же он не мог выбить пистолет или отскочить в сторону? Непостижимо, но ни того, ни другого он сделать не мог! Он продолжал держать противника за горло и думал только одно: тот, кто задушен, стрелять не может. О том же, что тот, кто еще не задушен, но близок к тому, потому что чьи-то пальцы все крепче сжимают ему горло, — что он-то и выстрелит скорее, об этом Джон, быть может, и хотел бы подумать, однако не мог, ибо в такой ситуации его мозг уже отключился и словно умер. В живых осталось только одно-единственное представление, что чем больше он будет давить на это горло, тем больше у него шансов отвести от себя опасность. Человек почему-то все не стрелял.
Для солдата он был слишком уж стар, наверняка за сорок. Никогда еще Джону не доводилось сидеть верхом на взрослом человеке, который годился ему в отцы. У него было теплое горло и мягкая кожа. Никогда еще Джон так долго не держался за другого. Вот он, настоящий хаос — когда собственное тело становится полем сражения, разыгрывающимся у тебя внутри. Ибо нервы, связанные с его пальцами, испытывали ужас от этого тепла и этой мягкости. Они чувствовали, как стиснутое горло — урчит! Вибрирует тихонько и дрожит, исторгая из себя бесконечно жалобное урчание. Руки исполнились ужаса, но голова от страха перед унижением быть убитой, она, эта предательница, которая, ко всему прочему, была не в состоянии родить ни одной правильной мысли, делала вид, будто ничего не понимает.
