Представление закончилось, а сил подняться у меня не было. Мне хотелось остаться здесь, пусть выгоняют, если хотят. Я любовалась ими всеми — девушками-змеями, человеком-кентавром, клоуном и котом, канатоходцами, летающими, как перышко, акробатами на трапеции, жонглерами в костюмах футболистов, человеком-пауком. Я — неверная жена, я — порочная женщина, я — развратница, совращающая младенцев; искренне восхищалась всеми и чувствовала себя частью труппы.
Цирк опустел. Вскоре на смену публике пришли циркачи и принялись за уборку. Точнее, за сбор пропавших вещей. Подбирали осиротевшие перчатки, забытые шарфики. Я ждала своей очереди. Мне дружелюбно улыбнулись. Я не сумела улыбнуться в ответ. Я увидела, как одна из акробаток что-то шепнула хозяину на ухо. Тот направился ко мне и сел рядом. С прямой спиной, выпятив грудь, положив руки на колени.
От него пахло конюшней и апельсинами. Я не осмелилась к нему повернуться.
— Ну, говори, какой у тебя номер? — спросил он.
Честно говоря, я не поняла, что он имел в виду. Не знала, что ответить, и молчала.
Он потер небритый подбородок и задал вопрос иначе:
— Что ты умеешь делать?
«Умею с огромной скоростью катиться под откос» — вот первое, что пришло мне в голову.
— Ничего, — ответила я тихо. Он не расслышал.
— Что-что?
— Я ничего не умею.
Позднее я узнала, что большая часть труппы нанялась в этот цирк именно так. Так же, как я, человек, не заплатив за вход, усаживался на скамейку и оставался сидеть после того, как отгремели аплодисменты, а потом показывал номер. Так пришли сюда иллюзионист, жонглер, дрессировщик кошек, шпагоглотатель, дрессировщица волков. Они тоже сидели после представления на скамейке в шапито «Санто-Сальто», безмолвные и непроницаемые, тая в себе неведомые таланты. Их прибило к берегу приливом, как водоросли, что послушно и безвольно подчиняются бегущей волне. Сама того не подозревая, я пошла проторенной тропой, воспользовалась паролем, и от меня ждали чудес. Кто знает, что я прячу под плащом? Карликовых огнедышащих кроликов, хрустальные обручи, что будут крутиться на мне, сверкая и не разбиваясь, веревки и кольца, с помощью которых я поднимусь в воздух, будто по лестнице? Морщины и усталость на лице ничуть не противоречили невероятным предположениям. Напротив. Потом у меня было время понаблюдать за артистами. Я наблюдала их вблизи. Ни в одном простодушный взгляд — взгляд профана — не увидел бы невероятных способностей, которыми они обладали. Почти все мужчины малорослые, кряжистые, иногда даже с брюшком. Женщины зачастую страшно худые, с испорченными черными зубами. Акробатки казались старухами из-за морщин и впалых щек. А у той, что танцевала на канате, были неимоверно толстые ляжки, и она все боялась, как бы они не стали еще толще. Никто из них не был уродом, напротив, в каждом была своеобразная привлекательность, но выглядели они самыми обыкновенными людьми, у которых за долгие годы образовалось множество физических недостатков. Я была точно такой же, как они. Я не предпринимала никаких усилий, чтобы уберечь себя от воздействия времени, у меня тоже выпирал живот, ступни покрылись мозолями, под глазами синели круги. Так что не было никаких оснований усомниться, что у меня, обыкновенной и измученной, тоже имеется какой-нибудь необычайный талант.
Хозяин подождал немного и принялся перечислять:
— Воздушная акробатика? Пушка? Маты? Трапеция? Канат? Хищники? Жонглирование?
Он словно перебирал увесистые жемчужины поблескивающего ожерелья. Я не прерывала его. Я молчала. И даже не пыталась понять, чего он хочет.
— Нам нужна женщина, которая могла бы стряпать, — наконец сказал он, озадаченный моим молчанием. — Ты умеешь готовить?
— Да! — откликнулась я.
Если бы я могла, то упала бы перед ним на колени, но у меня не хватило ни сил, ни смелости. Я могла бы поцеловать ему руку, поклониться до земли. Всем своим существом я чувствовала: спаситель! Он спасает меня от смерти! Но предпочла запрятать это чувство поглубже, хранить его втайне, боясь все испортить.
Я сжала ручку чемоданчика, и мне показалось, что в этот миг я могу, как Нина и Вольси, наши гимнастки, удерживать равновесие, опираясь на одну руку. Опустить голову, а носками, нацеленными прямо в небо, медленно, почти незаметно, выписывать разные фигуры, чтобы у зрителей при виде оранжевых трепещущих лучей — костюмы у гимнасток были оранжевые — возникало ощущение раздуваемого ветром костра.
Хозяин поманил меня, и я пошла за ним. Вот мое новое жилище — прицеп, маленький, невысокий, газовая плита с пятью конфорками, деревянный стол.
— Вода на улице, — сказал он.
— А где мыть посуду?
— Посуду моют ребятишки.
В «Санто-Сальто» абсолютно взрослыми считались с двенадцати лет — ни больше ни меньше. Зимой я наблюдала из окошка прицепа, как четырехлетний Жорж и пятилетний Родриго подставляли тарелки под брызжущую ледяную струю колонки. Я боялась, как бы они не простыли. Но они ни разу не заболели. «А как, по-твоему, раньше люди жили?» — ответили мне, когда я удивилась вслух такому обращению с детьми. И этот вопрос-ответ вместо того, чтобы повергнуть в недоумение, снял с моей души камень. Люди в прошлом, настоящем и будущем одни и те же. Все, что было, может повториться, все, что существовало, никуда не денется.
Я села. Провела рукой по волосам, подождала, пока уймется боль. Рано или поздно она всегда унимается. Пригляделась к дальней стене кухни. Попыталась понять, существует волшебная голубая дверь или нет. Вообще-то я точно знала, что у меня нет никакого гаража, никакого сарая, похожего на просторный бальный зал. Трудно сказать, на что я надеялась. Может быть, хотела снова увидеть призрачную мадам Коэн, посланницу другого мира, где пожелания сбываются. Хотела, чтобы дверь была на самом деле, сейчас, вчера, всегда. Разве сны менее реальны, чем то, что мы видим проснувшись? Какая разница между сном и явью? В самом деле какая? Не знаю.
В мире снов нет забот, вспомнила я. Нет, неправда, какие гнетущие снятся порой кошмары! В реальном мире каждый шаг ведет к каким-то последствиям. А в снах разве нет? Что-то я совсем запуталась. И все-таки, кажется, набрела на верный ответ: последовательность — вот главное отличие. В жизни все приходит одно за другим: вчера ты ошибся, завтра можешь исправиться, в прошлом согрешил, а расплата наступит в будущем. В сновидениях все вперемешку. Все не так. Время не имеет значения. Там поправляют непоправимое, избегают неизбежного, там нет места смерти. Мысль о том, что часть жизни я провожу в совершенно ином пространстве, где ничего не значат дневные законы и обычаи, ошеломила меня. Я почувствовала, что не могу решить, что важней. Кто сказал, что дневной мир главный? Почему мы всегда отдаем предпочтение бодрствованию? Вернись, призрачная дверь, умоляла я, пристально глядя на голую стену. Вернись и выпусти меня из гнетущего настоящего. Но нет, невозможно, я в плену у времени.
Вчерашний день — хотя чем он, собственно, плох? — не доставил мне радости. Я поняла, что не хочу быть собачкой среди собачек. Не хочу, чтобы «У меня» был проходной двор. Пусть люди приходят ко мне не случайно, пусть чувствуют, что здесь все иначе. Пусть лучше воплотятся мои сны, мои мечты. А если им мешает воплотиться успех, не нужен мне такой успех.
