— Есть сто миллионов! — вдруг услышал я над самым ухом. — Что теперь делать? — довольная физиономия Лапского возникла перед глазами.
— Сколько из них нала?
— Пять миллионов триста тысяч долларов, два миллиона евро и двести тысяч фунтов стерлингов наличными, все остальное — письменные обязательства.
— Кто дал больше всех?
— Крапивин. Написал расписку на девять миллионов долларов.
— Кто пожадничал?
— Владимир Павлович. Он с трудом вытащил тысячу долларов.
— Одну тысячу?
— Да! Рублями, правда, и то по своему курсу: один к двадцати семи. Такого курса давно нет. Нынешняя цена доллара — двадцать семь восемьдесят.
— А ну-ка выложи мне его худую подачку. Передай этому типу, чтобы шел в кабинет метрдотеля ресторана. У меня к нему дело есть. По дороге шепни ребятам Капусты, чтобы подтянулись к этому месту. Приглашай Владимира Павловича с приветливой рожей. Он с кем за столом?
— Со своей дамочкой, харьковчанкой из Франции.
— Она одна с ним?
— Нет, с ним вместе их шестеро. Какие-то его друзья из Зеленограда.
— Они что-нибудь внесли в кассу проекта К — кия?
— Нет!
— Так-с! Собранные деньги оставь Стеканову, а расписки передай в офис. Пшел! Да, стой, пусть к моему столу подойдет Перегудов.
«Интересно, как я сейчас поведу себя с этим Владимиром Павловичем, — мелькнуло у меня в голове. Ведь мой мозг, надо понимать, являет собой многообразный мир, исполненный тайн. Чем глубже я буду вести поиск нетривиальных извращений, тем поразительней окажутся пожелания разума. Неподвластный физиологический процесс может выкинуть что угодно. И с кого тут спрашивать? Как и кому давать объяснения, какие аргументы выдвигать в оправдание? Существует ли инстанция, которой можно предъявить претензии? Впрочем… Скорее всего, для полного понимания всех таинств собственного разума придется расширить рамки личной свободы, и тогда, не ограничивая себя ни в чем, удастся по-настоящему систематизировать его проявления. Да! Начать надо с понимания того, что для тебя не существуют ни конституция, ни законы, ни обязательства, ни совесть. Освободить сознание от всех социальных, религиозных, нравственных категорий. На что способен я, Иван Гусятников, человек или схожее с ним существо? Будут ли представления моего извращенного разума надуманными, искусственными, выморочными, или окажутся логичным проявлением моей природы? Необходимо вникнуть в неизведанное, существующее по ту сторону нашего сознания, в каждой клетке мозга, стиснутого декорациями жизни. Сама наша программа, видимо, не способна различать добро и зло, эти представления привнесены в нее извне. Именно это обстоятельство мне необходимо доказать, а для этого я должен совершенно освободить себя от ограничений в страстях, в желаниях и помыслах, пусть даже самых низменных и жутких. Приходится объявить войну так называемой традиционной «человечности». Отныне мой манифест — «Свобода не обремененного законами разума».
Эта вот история с Новым Орлеаном? В чем она прежде всего меня убедила? Что она весьма ярко высветила? Чем изумила меня, почему толкнула к действию? Очень тонок слой человечности в человеке. Да! Всего несколько часов отделяло горожан от до и после Катрины, но как изменилось их сознание? Словно ветры и волны Атлантики сорвали маску цивильности с их физиономий, потребовав немедленного проявления животного. Всего самого разнузданного! Насиловать, отнимать, не признавать достоинства другого, жрать, пить, гадить, красть — инстинкты эти проснулись в момент с невиданной силой. Но почему так резко? И не где-нибудь, а в богатейшей стране мира? Да потому, господа, что эти пороки целую вечность привлекают людей. Такова их программа. Это только кажется, что приступ свирепости в их разуме произошел в результате удара стихии. Нет! Сама природа человека такова. И совершенно нет необходимости ее идеализировать, как это делают политики и гуманисты. Тьфу! Ведь эти варварские страсти не утихают, они беззастенчиво продолжают бросать вызов современному миру. Ах, как это здорово — пинать людскую гордость! Растаптывать стереотипы самоуважения! Издеваться над личностью! Да! Милейшее занятие! Поэтому и мне медлить с этим никак нельзя. Тут я даже вспыхнул: «Надо торопиться с вмешательством в унылый муравейник жизни, чтобы большинство двуногих ахнуло от нового взрыва жестокости, а меньшинство пришло в восторг! Без насилия гармония не наступит. Вот тут-то я и нужен. В современных условиях это наиважнейшая задача. Как хочется увидеть миг человеческого совершенства! Засвидетельствовать в анналах истории трансформацию собственного разума. И тогда Тверская, смоченная дождем, или Москва-река при свете неоновых ламп разверзнется до самого центра земли, а в душе каждого из нас поселится солнце, казалось, отдаленное на миллиарды километров. Именно в это замечательное время по настоящему влюбится сердце …»
— А, Перегудов? — я увидел знакомое лицо. — Подойди поближе, хочу шепнуть тебе пару слов. — Дай десять тысяч зеленых шеф-повару, скажи, что через полчаса он получит специальный заказ на шесть блюд. Я сам распишу меню. Чтобы никаких вопросов не задавал. Доставь в кабинет метрдотеля электрический столовый нож, капли в нос, десяток полотенец, лейкопластырь, скотч, десять тысяч долларов, а у двери усади врача скорой помощи со служебным чемоданом.
— Капли в нос? — исподлобья посмотрел на меня Перегудов.
— У моего собеседника постоянный насморк.
— Понял, — тушуясь, кивнул он.
— Твоя лаконичность производит приятное впечатление. Собираюсь премировать тебя, — и не когда-нибудь, а сегодня же вечером. Вся команда получит премии. Ступай! — А сам бросил: — А, и ты тут, курочка?
Ко мне подошла светская дама, — участница всех столичных тусовок, жена вечного, крупного чиновника. Имени ее я, конечно, не помнил, впрочем, всегда называл ее самым банальным образом: «курочка». Ей было около семидесяти. Пестрый шелковый платок повязанный на цыганский манер, покрывал ее головку. Она так часто подтягивала у хирургов кожу, что ее мало кто узнавал. Сегодня на ней был экстравагантный наряд: из глубокого декольте грудь буквально вываливалась, и у хорошо воспитанных мужчин могло возникнуть желание подставить руки, чтобы она не выпала вовсе на паркет; короткая юбка, серебряный ремень с сапфирами, высокие сапожки. Пальцы унизаны бриллиантовыми кольцами.
— Дружок, — обратилась она ко мне, — скажи моему мужу, что многие спрашивают меня, не являюсь ли я его младшей дочерью. Представляешь? Почему-то все боятся ему об этом сказать. Пусть знает, что говорят о его жене. Тоже мне еще. Без меня он ноль! Я только из Ниццы, — сообщила она томно. — Замучили кавалеры. Этот вице-губернатор… Как же его? Такой целовальщик! То ручку возьмет, то плечо своими усами защекочет. Или этот, ну депутат, — всю Москву обклеил плакатами, что влюбился в актрису. А на плакате такой поэтический слоган придумал. Просто душещипательный. Вроде: «Хочу любить тебя 24 часа!» или «Мечтаю целовать тебя всю ночь!» Или даже: «Никак не могу, любимая, пройти мимо твоей двери». Изумительные слова. Изысканное признание. Вы-то сами не помните? Вся Москва умилялась. Как же ее зовут, ну та, что в последнем фильме этого, как его… известного режиссера, на букву Г, или Д, нет, пожалуй на Ж, ну помните? Он еще лысоват? И фильм был известный… Так тот депутат сморкался в мои трусики, да с такой радостью и чувством, что всем было понятно: отдых на Лазурном берегу у него удался. Все бегут на футбол с нашими армейцами против, как их там, англичан, что ли, а он мое белье стирает. Сам вывешивает на балкончике. Умница. Как его та артистка не полюбила? Дура! Ой, мой муж идет. Так давай скажи… меня все спрашивают, не дочка ли я ему. Ведь ничего не стоит сказать эту простенькую фразочку. Ну, Иван Степаныч, умоляю!
