Книга Медленная проза - Сергей Костырко

Времени у него было – бегло, не вдаваясь, глянуть на интерьер двухкомнатного люкса, сумку – в шкаф, на пару минут под душ, и, удерживаясь, чтобы не побежать – снова, но в обратном направлении – проскочить уже знакомую улочку до автостанции.

До прихода ее автобуса оставалось еще минут пять-десять, на одну сигарету. Он прогуливается под крытой галереей вдоль пустых скамеек, и на площадь вкатывается «Икарус». Он отбрасывает сигарету. Совсем близко проплывает выворачивающий на стоянку автобус. Открывается передняя дверь. Спрыгивает на асфальт подросток, за ним, толкая коленями раздувшуюся сумку, спускается пожилая женщина, за ней черноволосый, горбоносый, без шапки, с поднятым воротником, мужчина, за ним… Он ничего не может поделать с лицом, стянутым в идиотскую улыбку. Вышли последние. Дверь закрылась. Единственное, что он понял: не сегодня.

Начинало темнеть. Слева площадь огорожена задами магазинов. Улыбка так и не ушла с лица. Не сегодня. И даже хорошо, что не сегодня. Он идет по улицам чужого города, мимо кирпичной стены – голые деревья, шпиль костела; мимо горящей латыни, – русские вывески они уже поснимали, и от этого – комфортное ощущение глухой заграницы. Сладка тяжесть наломавшегося за долгую дорогу тела.

…Он выходит на улицу поздним утром. Набухшее близкой моросью небо. Пустынно. Просторно. До вечера, до автобуса почти целый день. Узкие, прямые, в линеечку тротуары. Полутора– и двухэтажные особнячки. Черепица, эркеры, мансарды, люкарны, балконы и балкончики вызывают у него мысль не о жилье, а о листах с архитектурной графикой. Даже деревья за оградами кажутся выполненными по чертежу. Он ловит себя на ощущении, что по улице идет, как по новеньким коридорам своего Дома отдыха.

Мимо подстриженных полян, мелкоячеистых окон «амстердамских домиков», в меховой куртке, зимних сапогах и шапке под вольным морским ветром идет он, приехавший из страны, что лохматится неструганым горбылем, толем, ржавыми сетками кроватей и лысыми покрышками на задах огородов; где на пригородных платформах стоят закутанные платками по глаза низкорослые старухи в войлочных ботиках… И там, откуда он приехал, все уже стыдливо прикрыто снегом, затянуто желто-закатным небом с розовыми дымами из труб. Здесь же прятать нечего. Опрятные камни парапета игрушечной – но при этом живой – речки. Через равные промежутки стоят на дорожках ящики с песком, выкрашенные синей краской.

Асфальт кончился, под сапогом пружинит промытый мох – он вступает в сумрак соснячка. Приглушенный гул где-то впереди и поверху. Внизу тихо.

Сосны редеют. Сосны клонятся ему навстречу. Гул усиливается по мере того, как карабкается он на дымящуюся дюну. Выше. Выше. Гул переходит в грохот, нерасчленяемый на накат-откат, ветер забивает рот, уши. А глаз ластит обжитое по полотнам старых голландцев пространство: серые волны под стремительно-низким небом, чайки, распахнувшие крылья в неподвижном полете.

Он кутается в куртку, опускает у шапки уши, отворачивает лицо от ветра; к ногам ложатся погашенные мелководьем волны… И смотрит на часы – на сегодня достаточно.

По сонной улочке с заходом в цветочный магазин он возвращается в Дом. Ковер, кресло, диван в молчащей гостиной. Изогнутое отражение окна в экране телевизора. Живой свет лампы в ванной. Лицо горит после ветра.

Из ванной, через вторую дверь, он проходит в спальню. Ветер свистит в наглухо закрытых окнах, шевелит шторы. Он достает из шкафа в гостиной вазу, наливает воду и опускает в нее только что купленные розы. Вазу ставит на белый столик с ее стороны кровати. Ополаскивает два стакана и блюдо. В блюдо вываливает яблоки и зефир. Приносит из холодильника шампанское. Затем начинает раздирать накрахмаленные простыни и стелить нетронутую этой ночью половину кровати. Простыни холодные, завывает под ветром лоджия – непроизвольно он как бы меряет ее распаренной под душем кожей расстояние, которое ей нужно будет пройти от ванной до этой широкой кровати, придерживая под грудью ночную рубашку, – все-таки холодно в номере, думает он и чувствует другой, сосущий холодок в груди. Закуривает, пережидая волнение, затем роется в сумке и выкладывает на столик рядом с шампанским пачку ее любимых ментоловых сигарет и новенькую, в подарок, зеленую зажигалку. Белая полировка отсвечивает зеленым от бутылки и красным от роз.

Время почти не стронулось с места. Он долго стоит под душем. Бреется. И садится к телевизору, бубнящему на чужом языке, – надо перетерпеть еще три часа.

…И снова он под галереей автостанции. На площадь вкатывает автобус. Секунда. Две. Три. Дверь отъезжает – фигура плотного мужчины, над его головой возникает голова следующего, отсюда хорошо видны лица, еще одно, и еще, и еще…

Шофер хлопает дверцей и обходит пустой автобус, унося свои бумажки в диспетчерскую.

На следующий вечер он устроился в зале ожидания, за стеклом у дверей.

Четвертый вечер – в темном углу галереи, даже не загасив сигареты при появлении аэропортовского автобуса.

На пятый вечер автобус опоздал почти на час…

По утрам он продолжал обход городка – дворцовый парк, костел, несколько баров, в которых хорошо обсыхать после бесконечной мороси. Оформил пропуск в бассейн.

Обшарил оба книжных магазина. Купил зеленый сборник Бродского, изданный в Риге. Но строки плохо складывались в стихи. И даже слова – в строки…

Засыпал поздно.

Поначалу он каждый день менял место – из-за суеверия. Один вечер ждал в пристанционном кафе – выходящих из автобуса видно было хорошо. Потом в универмаге, но там слишком сильные лампы, а снаружи темнело, и приходилось стоять вплотную к стеклянной стене. Два раза в сквере с другой стороны площади. В конце концов, остановился на кафе. И удобно, и законный повод: кофе с молоком.