— Конституционный Пьяница, папа. Да, сенатор Энри Чиринос, предавший тебя иуда. Он рассказал ее своим собственным грязным языком. Тебе удивляет, что я встретилась с ним? От этой встречи я уклониться не могла, я — сотрудница Всемирного банка. Директор попросил представлять его на приеме у нашего посла. Точнее говоря, у посла президента Балагера. Посланца демократического гражданского правительства президента Балагера. Чиринос оказался ловчее тебя, папа. Убрал с дороги тебя, не попал в немилость к Трухильо, а под конец сделал вираж и пристроился к демократии, хотя был таким же трухилистом, как и ты. И в этом новом качестве в Вашингтоне, безобразный, как никогда, раздувшийся, точно жаба, он принимал гостей и сосал-напивался, как губка. А вдобавок забавлял гостей рассказами об Эре Трухильо. Это — он-то!
Инвалид закрыл глаза. Уснул? Голова откинута на спинку кресла, ввалившийся, пустой рот открыт. Так он кажется еще более худым и уязвимым; в приоткрывшийся халат видна голая, безволосая грудь, сквозь безжизненно— белую кожу проступают кости. Дыхание частое. Только теперь она замечает, что отец — без носков, щиколотки — совсем детские.
Чиринос ее не узнал. Мог ли он представить, что эта сотрудница Всемирного банка, которая по-английски приветствует его от имени директора, — дочь его старинного коллеги и приятеля Мозговитого Кабраля? Урания после протокольного приветствия держится подальше от посла и обменивается банальными фразами с людьми, которые, подобно ей, находятся там по долгу службы. Через некоторое время она собирается уходить. Подходит к кружку, сбившемуся вокруг посланца демократии, но то, что он рассказывает, останавливает ее. Серая угреватая кожа, апоплексическая скотская физиономия, тройной подбородок $ слоновий живот, того гляди, вывалится из синей тройки с цветным жилетом и красным галстуком, в которые он затянут, это — посол Чиринос, и он рассказывает, что дело было в Бараоне в последние годы Трухильо, когда тот выкинул коленце, на которые был большой мастак: объявил, что подает пример ради оживления доминиканской демократии — уходит из правительства (марионеточным президентом он назначил своего брата Эктора Бьенвенидо, по кличке Негр) и будет претендовать на должность даже не в президентской администрации, а в губернаторстве какой-то глухой провинции. И к тому же — кандидатом от оппозиции!
Посланец демократии сопит, переводит дух, внимательно наблюдая своими крошечными, близко посаженными глазками, какое впечатление производит его рассказ. «Представьте себя, господа, — иронизирует он, — Трухильо — кандидат от оппозиции своему собственному режиму!» Он улыбается и продолжает. А во время предвыборной кампании дон Фройлан Арала, один из «правых рук» Генералиссимуса, произносит речь, призывая Отца Новой Родины выставлять свою кандидатуру не на какое-то губернаторство, а на пост, который был и продолжает оставаться сердцем доминиканского народа, — на пост президента Республики. Все решили, что дон Фройлан действует по указанию Хозяина. Но это было не так. Или по крайнем мере… — Посол Чиринос с алчным блеском в глазах допивает последний глоток виски. — Уже не было так в этот вечер, потому что вполне могло статься, что дон Фройлан сделал то, что приказал ему Хозяин, а тот уже переменил свое мнение и решил еще несколько дней выдержать этот фарс. Он поступал так иногда, выставляя на посмешище своих самых талантливых приспешников. Голову дона Фройлана Аралы украшали не только развесистые рога, но и отменные мозги. Хозяин же за эту благонамеренную речь наказал его в обычной своей манере: уязвил его в самое больное — растоптал его мужскую честь.
Все местное общество пришло в клуб на прием, который давало в честь Хозяина руководство Доминиканской партии Бараоны. Пили, танцевали. Было уже поздно, когда виновник торжества, вдруг разыгравшись в многолюдной мужской компании — военных местного гарнизона, министров, сенаторов и депутатов, сопровождавших его в предвыборной поездке, а также губернаторов и прочих выдающихся деятелей, которых он развлекал рассказами о первом предвыборном турне, имевшем место три десятилетия назад, — подпустил сентиментальность во взгляд, эдакую грусть, которую обычно подпускал к концу праздника, как бы не в силах сдержать маленькой слабости, и воскликнул:
— Меня очень любили женщины. Я сжимал в своих объятиях самых красивых женщин страны. В них я черпал энергию, необходимую, чтобы поднять эту страну. Без них мне никогда бы не сделать того, что я сделал. (Он поднял рюмку и придирчиво посмотрел жидкость на свет, какова прозрачность и чист ли цвет.) И знаете, кто самая лучшая баба из всех, кого я трахнул? («Друзья, простите мне грубое слово, — извинился дипломат, я цитирую Трухильо буквально».) — Он снова сделал паузу, вдохнул аромат бренди. Повел серебрящейся головой и отыскал в кругу слушавших его благородных господ мертвенно бледное, пухлое лицо министра. И заключил: Жена Фройлана!
Урания морщится от отвращения, как и тот вечер, когда слушала посла Чириноса, который добавил к сказанному, что Фройлан героически улыбнулся, потом засмеялся, веселясь вместе с остальными веселой шутке Хозяина. «Побелел, как бумага, но не потерял сознания, не упал, не хлопнулся в обморок», — уточнил дипломат.
— Как это могло быть, папа? Чтобы Фройлан Арала, культурный, образованный, умный человек, проглотил такое? Что он с ними делал? Что им давал, чтобы превратить дона Фройлана, Чириноса, Мануэля Альфонсо, тебя, все свои «правые и левые руки» в половые тряпки?
Этого ты не понимаешь, Урания. Многое из того, что случилось в Эру Трухильо, ты в конце концов поняла; некоторые вещи, казалось тебе вначале, совершенно невозможно понять, но благодаря тому, что ты столько читала, слушала, сопоставляла и обдумывала, ты пришла к пониманию: миллионы людей, одурманенные пропагандой и отсутствием информации, отупевшие от догматизма и изоляции от внешнего мира, лишенные свободы и воли, а от страха — даже и любопытства, пришли к угодничеству и покорству и стали обожествлять Трухильо. И не только боялись его, но и полюбили, как начинают любить дети своих властных отцов, убеждая себя, что те порют и наказывают их для их же блага. Но одного ты до сих пор не понимаешь: как это самые образованные доминиканцы, мозги страны, адвокаты, врачи, инженеры, порою окончившие лучшие университеты Соединенных Штатов или Европы, тонко чувствующие, культурные, знающие жизнь, начитанные и с идеями, и, надо полагать, обладающие развитым чувством смешного, позволяли оскорблять себя таким чудовищным образом (а они все когда-нибудь подвергались подобному оскорблению), как в тот вечер в Бараоне дон Фройлан Арала.
— Как жаль, что ты не можешь говорить, — повторяет Урания, возвращаясь в настоящее. — Мы бы попробовали вместе в этом разобраться. Что заставляло дона Фройлана хранить собачью преданность Трухильо? Он был верен ему до последнего, как и ты. Не участвовал в заговоре, как и ты. Продолжать лизать руку Хозяина и после того, как тот похвалялся в Бараоне, что спал с его женой. Хозяина, который заставлял его мотаться по Южной Америке в качестве министра иностранных дел — с визитами к правительствам, из Буэнос-Айреса — в Каракас, из Каракаса — в Рио или Бразилиа, из Бразилиа — в Монтевидео, из Монтевидео — в Каракас, только потому, что желал спокойно трахать нашу красавицу соседку. Одно видение преследует Уранию уже много лет, вызывая у нее смех и негодование. Ей видится министр иностранных дел Эры Трухильо, спускающийся по трапу и вновь карабкающийся вверх, в самолет, чтобы лететь дальше, по южноамериканским столицам, повинуясь строгим приказам, ожидающим его в каждом аэропорту, продолжать истерическую суетню, донимая правительства пустыми хлопотами, под надуманными предлогами. Исключительно ради того, чтобы тот не возвращался в Сьюдад-Трухильо, пока Хозяин употребляет его жену. Об этом рассказал Крассвеллер, самый известный биограф Трухильо. Об этом знали все, включая дона Фройлана.
