— Не думаю… нет, конечно. Всё на месте. И сигнализация была включена… Я сама набирала код. Не понимаю… он словно внезапно возненавидел то, что любил больше всего на свете. И даже страховку не получишь, поскольку все убытки нанесены самим хозяином.
Из четырёх полотен Карла Кильберга[34]оставались только узкие полоски пёстрого холста. Полпоколения шведских живописцев межвоенного времени исчезло из этого мира. И что ещё хуже, единственное отцовское полотно Дика Бенгтссона, этой знаковой фигуры шведского постмодернизма, полотно, случайно попавшее Виктору в шестидесятые годы… бесценное полотно, которое полагалось бы хранить не в городской квартире, а в банковском хранилище, выглядело как палитра маляра, пробовавшего синюю краску для заборов фирмы «Беккер». Эта работа — обычный сельский сарай, выкрашенный фалунской красной краской с провокационным граффити в виде свастики на окне, обработанная лаком и утюгом, как обычно поступал эксцентричный художник, — была, как говорил Виктор, совершенно не известна знатокам Дика Бенгтссона. Иоаким с удовольствием повесил бы её в своей квартире на почётном месте. Только сознание, что истинные жемчужины отцовской коллекции лежат под надёжной охраной в банке, удержало его от громких проклятий. Целое состояние было замазано дешёвой заборной краской и изрезано на узкие ремни. Сестра, похоже, этого не понимала. Она была напрочь лишена способности ассоциировать происходящее с толстыми пачками денег.
— Бедный, бедный папа, — вот и всё, что она могла из себя выдавить. — Что могло случиться?
Этого не знал никто. Последние недели перед смертью Виктор полностью уединился. Жанетт пыталась дозвониться ему, но безуспешно. И не только она — автоответчик был переполнен и яростно мигал в руинах западно-шведского искусства первой половины двадцатого века.
Многие из звонивших были сейчас здесь, в церкви. Например, Семборн. Адвокат пришёл со своей похожей на мышку-полёвку женой. Иоакиму не хотелось вспоминать оставленное им сообщение, равно как и то, о чём адвокат позже говорил в своей конторе. Согласно законам энтропии, ситуация становится тем беспорядочней, чем больше ты нуждаешься в порядке и стабильности. Он постарался выкинуть из памяти голос адвоката и всю его речь с совершенно обескураживающими намёками… Адвокат заявил, что многие из купленных Виктором за многие годы работ не что иное, как подделки, и что он хочет немедленно получить по этому поводу разъяснения.
Рядом с адвокатом сидел местный галерист Окессон, который сорок лет пользовался энциклопедическими знаниями Виктора, его советами и подсказками. Позади него на скамейке сидел ещё один галерист, кажется из Варберга. Имени его он вспомнить не мог. А чуть подальше — знакомые ещё с отроческих лет фигуры: председатель ABF, трое членов совета по оформлению города, шеф управления культуры, которого Виктор в своё время уговорил открыть в коммуне художественную школу. Были ещё пара рабочих-реставраторов, соседи, несколько шахматных и теннисных энтузиастов, а также двое ушедших на пенсию смотрителей музеев в Стокгольме и Гётеборге.
Они скорбят по моему отцу, растерянно подумал Иоаким, по человеку, с которым я вырос, с которым я совсем не так давно сидел на причале и ловил уклейку. Здесь, в этом городе, отец как-то посадил меня на плечи, чтобы я увидел мир глазами взрослого. Здесь, буквально за углом, на Стургатан, есть кондитерская, куда мы ходили по субботам (в Берлине это традиция, говорил отец, Frühschoppen jeden Samstag[35]). По этим булыжным мостовым, пятнистым от помёта чаек, Виктор водил его в школу, на футбол, пинг-понг, гандбол, в кружок скаутов, где бородатый мужик по фамилии Браск командовал четырьмя десятками белобрысых пацанов в голубых рубашках… Это здесь, в Фалькенберге, Виктор, как опытный лоцман, провёл его через коварный архипелаг юношества, со всеми его опасными омутами, подстерегающими подростков вроде Иоакима. Виктор выпустил его во взрослую жизнь с её вечными ветрами и туманами, укрывшими землю от берегов Халланда до Шетландских островов… Это он, Виктор, останавливался на каждом углу поговорить со знакомыми — близких друзей у отца не было, зато знакомых было множество.
Тот, кто лежал в гробу, кого пастор по непонятным причинам всё время называл Виктором Кунцельманном, тот, с кем они сейчас прощались в церемониальном зале похоронного бюро Рутгера Берга, не имел ничего общего с живым любящим отцом, когда-то помогавшим ему с уроками на кухне в квартире на Чёпмансгатан, рассказывавшим ему сказки. Тому не составляло труда справиться с любыми горестями подрастающего без матери мальчика по имени Иоаким. Тот был жив, а этот, в гробу, бесстыдно мёртв.
Но какой из Викторов установил в квартире фальшивую сигнализацию? Он что, собирался обезопасить свою коллекцию, чтобы незадолго до смерти изрезать полотна в куски? Здесь было над чем подумать…
Когда Иоаким, в технических вопросах не особенно доверявший своей сестре с её гуманитарным складом ума, вышел в прихожую проверить, действительно ли была включена, как она утверждает, сигнализация и не взломали ли и в самом деле квартиру, он немедленно обнаружил, что никакой сигнализации нет. Всего лишь макет, так называемая дурилка, прозрачный пластиковый ящичек с мигающей лампочкой, — авось вор испугается и убежит. Странно, что он не обнаружил этого раньше — коробочка с двумя проводками, кнопки, чтобы набирать бессмысленный цифровой код, и красная лампочка, работающая от девятивольтовой батарейки. Снабжённая шильдиком «сигнализация Секуритас», это нехитрое устройство вполне могло годами обманывать как брата и сестру Кунцельманн, так и двух-трёх городских медвежатников.
Открытие подтолкнуло целую лавину версий, в которые он, впрочем, сестру не посвящал — что-то подсказывало ему, что ей лучше пребывать в убеждении, что квартира была поставлена на сигнализацию.
Что, например, если квартиру и в самом деле разгромили взломщики? Но почему они тогда ничего не унесли? А может быть, ценность картин в собрании была не так уж велика и Виктор решил не утруждать себя ненужными хлопотами с сигнализацией?
Это допущение пугало его больше всего… он вполуха слушал отпевание и размышлял о подозрениях Семборна. Пастор перешёл к последней, надгробной молитве. Иоаким всё время возвращался мыслями к встрече с адвокатом два дня назад. Семборн позвонил ему на домашний телефон Виктора и, произнося малопонятные тирады насчёт коллекции, попросил о встрече «с глазу на глаз».
— Я знаю, время выбрано неудачно, — сказал он, не успел Иоаким перешагнуть порог его конторы в обеденный перерыв. — Ты, конечно, очень занят подготовкой похорон и всей этой суетой… Но я ничего не понимаю, и никто не может ответить на мои вопросы. Я наверняка не стал бы этим заниматься, если бы не нашёл твоего отца в ателье перед незаконченной картиной Трульсона. И не просто картиной, а точно такой, какую он продал мне, уверяя, что это единственный экземпляр.
Семборн показал на стену, где между разного рода адвокатскими дипломами висел халландский[36]девятнадцатый век. Перед бревенчатым домом стоят двое ребятишек и голодными глазами смотрят, как мать прогоняет через сепаратор молоко для сыра. Низкое солнце, красно-оранжевая листва на деревьях… Порядочный, в общем, китч.
