Но мне ее нытье было по фигу, я встал, оделся и сказал, что мне надо уйти.
Я чувствовал, что от этой истории сердце у меня стало тверже гранита.
В торговом центре толпился народ. Тюремное население встает рано, и все эти мерзкие рожи уже маячили в длинных мраморных коридорах. От такого количества мерзких харь в таком количестве мрамора можно было подумать, будто ты попал в музей неудач Микеланджело. Зэки побогаче шли в только что открывшиеся магазины купить кто шмотку, кто цацку в подарок одной из шлюшек, которых в тюрьме хоть отбавляй.
Другие, нищая братия, голь перекатная с нулевого уровня, просто бродили вокруг, кто жевал какую-нибудь дрянь из «Виадука», кто такую же дрянь распаковывал, только собираясь пожевать, кто, уже успев позавтракать, той же дрянью блевал. Я направился к продуктовому магазину. Полсотни нанюхавшихся клея тараканов заползли мне в каждую ноздрю.
Начальником первого уровня был гад из «Виадука». Тот самый, что награждал нас вирусами и язвами, скармливая полуфабрикаты, которые, наверно, побывали на всех войнах. Но против статистики не попрешь: кому-то надо отъезжать на тот свет. Вот и выбирай — помирать от «Виадука» или с голоду.
Ну, мы больше давали дуба от «Виадука», с голоду-то и без нас нищеброды с нулевого уровня мерли как мухи.
А заместителем начальника был хозяин «Коломбо-Эспрессо-бара». Оба зажравшиеся подонки, и девок себе оторвали первостатейных. У начальника — дылда-официантка из «Сбарро», а у заместителя — продавщица из цветочного магазина, сама вся из себя как букет искусственных бабочек.
При таком раскладе для меня и всей компании привередников из Евралилля после разгрузки пломбированных вагонов, прибывавших к нам на вокзал Лилль-Фландрия первого марта и первого октября, оставались только страшные, старые, кривоногие, косоглазые, сопливые — и Миникайф.
В «Виадуке» пахло псиной, кошками, медведем и тюленем — всем вместе. Еще пахло потным гадом и шестьюдесятью потными подмышками тридцати забитых зэчек, работавших на кассах. Я вошел туда с твердым решением осуществить свой план по истреблению Миникайф и превращению ее в занавеску для душа.
Недолго думая, я направился в мясной отдел и выбрал кусок падали, которая, похоже, подыхала уже не один раз. Взял его и пошел в отдел молочных продуктов.
Там были стальные чаны, в которых еще оставалось на донышке молока, и батарея пластмассовых бутылок. Наполнявший их здоровенный детина сейчас, за отсутствием покупателей, сидел и грыз ногти.
— Как молоко? — спросил я и показал на первый чан.
— Тухлое, — проронил детина, грызя ноготь.
— А это? — Я показал на второй чан.
— Тоже тухлое, но в первом хуже.
— А в третьем?
— Эту дрянь мы бесплатно голытьбе с нулевого уровня раздаем. Тухлее не бывает, — поморщился он и сильно куснул ноготь.
Я попросил его налить две бутылки этой жидкости, и впрямь странной на вид и на цвет.
И потопал к кассе с двумя пакетами, в одном — гнилое мясо, в другом — прокисшее молоко.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Хорсболл была самой отвязной девкой во всем Евралилле. Кто-то даже пустил слушок, что ее-де застукали, когда она поджаривала на сковороде собственную дочь и ела кусочки подружки, которую та привела домой.
Может, правду говорили, а может, и нет. Сама она, когда ее спрашивали, говорила, мол, стопудово правда, маленькие девочки вкусные, все равно как картошка с маслом, она готова их килограммами есть, когда здоровье позволяет.
Да, Хорсболл была отвязная, но мы с ней корешились и нам было что вспомнить.
Так что, когда я увидел ее за кассой в «Виадуке», — обрадовался. Как полагается, сунул ей под нос мясо и молоко.
Она посмотрела на мои покупки, потом на меня, да так, будто это я отвязный. Я засмеялся и объяснил, мол, это не для меня, а для Миникайф, она неделю путалась с жирным музыкантом, пидором и рукоблудом.
Хорсболл вроде бы сообразила, что у меня на уме, и упаковала мою снедь в пластиковый пакет.
На прощание ей вздумалось со мной поцеловаться. Меня аж в дрожь бросило. Я так и слышал из глубины ее рта крики маленьких девочек.
Дома Миникайф все еще лежала в постели в чем мать родила.
— Есть хочу, есть хочу, — зачирикала она голосом проголодавшейся птички.
Я налил большой стакан тухлого молока и достал сковородку, чтобы пожарить мясо.
— Пахнет как-то странно, — сказала Миникайф.
Я ответил, мол, ничего странного, канализацию сегодня с утра ремонтировали. Миникайф мое вранье про канализацию проглотила. А потом проглотила кусок мяса и запила молоком.
Я сидел на краю кровати и смотрел на нее. Стоило закрыть глаза, как меня снова одолевал кошмар: я видел елозящий зад типа со второго уровня. Он вырастал до гигантских размеров.
Много времени не понадобилось: вскоре Миникайф пожаловалась на резь в животе и сильную тошноту. Она засунула два пальца в рот, но это не помогло: резь и тошнота не отпускали, ее крутило всю, от красивых ножек до красивой головки.
Вся серая, в холодном поту, она мычала, хрипела — «гггхххх», «мммффффф», — извивалась и корчилась.
— Надо поесть фруктов, — посоветовал я.
— Гггххххх, — ответила она.
И тогда я вышел и снова отправился в «Виадук».
Старую больную собаку полагается прикончить — теперь я мог добить Миникайф.
В «Виадуке» на меня с порога налетела Хорсболл с каким-то странным выражением лица.
— Тебя хочет видеть шеф, — сказала она.
Такого я не ожидал и, надо сказать, струхнул немного. Хотел было спросить зачем, но Хорсболл уже и след простыл.
Нетвердым шагом я вошел в кабинет шефа. Во рту будто лошади ночевали, и некуда было деваться от этого вкуса.
У шефа была мерзкая рожа, и смотрелся он настоящим укротителем двуногого зверья.
Справа и слева от него давили сачка две девчонки в крошечных шортиках. А сам он играл с чернильницей, сажая черные кляксы прямо на стол.
— Ты, стало быть, решил замочить свою подружку? — спросил он.
— Эээ… да, — ответил я.
Лицо у него стало как у недовольного кюре на исповеди. Одна из девчонок в шортиках икнула.
— Здесь никто никого не мочит без моего разрешения. Понятно? — сказал шеф с лицом совсем уж недовольного кюре.
— Понятно, — выдавил я из себя.
— Мне сказали, она у тебя красивая.
— Верно, — кивнул я. — Очень красивая.
— Тогда вот что: скажи-ка ей, чтоб зашла ко мне сегодня.
— Хорошо, — опять кивнул я. — Она будет рада.
