— Что я скажу Вианне? — подумал Дженнак. Не говорить ничего было нельзя: в огромном хайанском дворце имелось братство поосведомленней глашатаев и лазутчиков Фарассы. Певицы, плясуньи и служанки, ткачихи и плетельщицы ковров, флейтистки и посудомойки, женщины-писцы и женщины-стражи, женщины на кухнях и в кладовых, женщины в банях и при бассейнах, женщины в постелях… Стоит Фарассе молвить слово одной из своих наложниц, стоит проговориться Мориссе, и тут же весь дворец начнет болтать о том, что молодой наследник уже послал свадебные дары арсоланке! Такие вещи, в отличие от дел политики, войны и мира, не были секретом, и слухи о них расходились со скоростью летящего сокола.
Печальное лицо Вианны всплыло перед Дженнаком, потом надвинулась одутловатая бровастая физиономия Фарассы, и гнев сменил уныние и тоску. «Почему он желает навязать мне арсоланку? — мелькнуло в голове. — Зачем лезет в мои дела? Завидует? Мстит? Жаждет причинить боль? Неужели и Джиллор пережил все это?» Но каково пришлось Джиллору восемнадцать лет назад, он не знал; когда тот сделался наследником, сменив Фарассу, Дженнак был еще нетверд в коленях и лепетал первые слова.
Вздохнув, он повернулся к Унгир-Брену. Старый жрец сидел в традиционной позе раздумья: ноги согнуты, спина выпрямлена, руки лежат на коленях. Пожалуй, он был старше годами не только сагамора, но и всех остальных в роду Одисса, однако волос его не тронула седина, смугловатая кожа оставалась гладкой, а члены — сильными и гибкими; лишь в глазах, не изумрудных, а нефритово-прозрачных, мерцал отблеск прожитых лет. Они теснились там, будто нескончаемое стадо быков у водопоя, но тот, кто пренебрег бы этим следом возраста и опыта, вряд ли дал бы Унгир-Брену больше сорока. Впрочем, все люди светлой крови сохраняли бодрость почти до самых последних своих дней; потом они стремительно старились и умирали.
Унгир-Брен пошевелился, поднял руку и сотворил священный знак, привычно коснувшись левого плеча и дунув в раскрытую ладонь. Лицо его, хранившее во время недавнего совета выражение дремотного спокойствия, едва ли не безразличия, вдруг ожило, смягчилось, словно с ритуальным жестом отлетели все мелкие и не слишком приятные дела, все нудные заботы, все ухищрения, все споры и интриги. Хотя голос старого аххаля редко звучал в Круге Власти, он, безусловно, являлся одной из самых значительных фигур в стране, мудрейшим из советников сагамора; правда, старик ценил свои советы и предпочитал, чтобы они попадали прямо в уши одиссарского властителя. В частной же жизни, в отличие от многих жрецов высшего посвящения, он был человеком непритязательным и не старался окутывать свои таланты мистическим покровом — хоть и не вещал о них с вершины храма. Женщины и боевые подвиги его уже не волновали, но привычка к душистому вину, доброй шутке и хорошей компании у Унгир-Брена отнюдь не исчезла.
Но особенно он интересовался прошлым. Пять Племен, пришедших в Серанну в незапамятные времена, обладали кое-какими умениями и до Пришествия Шестерых — такими, кактустла, способность изменять внешний облик, или мастерство, позволявшее с помощью жидкостей и едких дымов обрабатывать раковины, кожу и черепашьи панцири. Последний секрет принадлежал хашинда — как и умение строить тростниковые суда и насыпи среди болотистых земель. Магию — тустла, дальновидение и прорицание грядущего — принесли в Серанну кентиога, народ мрачноватый и упрямый, но не лишенный своих достоинств. Шилукчу занимались охотой и ремеслом плетения из перьев, а также резьбой и примитивным гончарным промыслом; сесинаба издревле были рыбаками, умели строить долбленые челны и не боялись моря; случалось им и торговать, ибо хотя и жили они в Серанне дольше всех, но отличались изрядной непоседливостью. Наконец ротодайна, люди мощного сложения и воинственного нрава, были отличными бойцами, привыкшими сражаться насмерть, метать копья, рубить секирами и стрелять из луков. Обо всем этом рассказывали древние хроники, почти столь же почитаемые, как Книги Чилам Баль, хранившиеся в дворцовом храме, рядом с покоями Унгир-Брена. Временами он беседовал с Дженнаком о былом, но чаще его истории касались стран и народов современной Эйпонны, ибо о них юноше благородного рода нужно было знать в первую очередь.
Поистине, Унгир-Брен дал ему не меньше, чем Грхаб; один закалил его тело, другой — возвысил дух, пробудив интерес к устройству мира, к деяниям прошлого, к пришествию богов и всему тому, что они принесли людям. Сам Унгир-Брен являлся не просто верховным жрецом, прошедшим все три положенные ступени — Странствующих, Принявших Обет и Познавших Тайну; он был аххалем, мудрецом, повидавшим в молодости многие земли Эйпонны и ведавшим столь многое, что Дженнак не мог представить пределов его знаний. Они казались молодому наследнику неисчерпаемыми, как Бескрайние Воды; а то, что знал он сам, было всего лишь небольшой бухтой на океанском побережье. Унгир-Брен научил его понимать речи сигнальных барабанов и знаки алфавита Юкаты, принятого во всех цивилизованных державах; он занимался с ним языками — древним майясским и похожим на него наречием Коатля, певучим арсоланским и резким щелкающим кейтабом; он посвятил его в тайны киншу и ремесленных искусств; он рассказывал о растениях и животных, о звездном небе, что простиралось над Осью Мира; он говорил о том, как измеряют время и расстояние, и о том, как положено обращаться к людям, малым и великим. Но поведанное было лишь каплей его знаний — крохотной каплей, которую Дженнак испил и впитал, не рискуя расспрашивать учителя о высших тайнах — тех, что связывали людей с богами.
Но теперь, когда наступила пора зрелости, боги сами проложили тропу к его разуму и сердцу, и он хотел выяснить, что ожидает его на сем пути. Познание неведомого и необычайного? Власть? Величие? Или безумие?
Наконец Унгир-Брен повернулся к нему:
— Ты остался, Джен? И похоже, тебе есть что сказать? Или хочешь просто выпить чашу-другую со старым ахха-лем? — Эти слова прозвучали для Дженнака скорей утверждением, чем вопросом. Вдобавок Унгир-Брен назвал его не наследником, а Дженом, что намекало на конфиденциальность предстоящей беседы.
— Сны, отец мой, странные сны… — пробормотал Дженнак. — Они снова мучают меня…
Старый жрец встрепенулся, поднял руку.
— Погоди! Сейчас ты все мне расскажешь, но сухая глотка неважный помощник в таких делах. Мы столько толковали и спорили сегодня, что все эти разговоры застряли у меня в горле, будто комок шерсти, вывалянный в птичьих перьях… — Он дважды хлопнул в ладоши, вызывая служителя, и подмигнул Дженнаку: — Розовое или красное?
— Розовое, — Дженнак невольно усмехнулся. — Однако помнится мне, что ты, почтенный родич, сегодня больше молчал да слушал, чем говорил. Да и я тоже.
— Хмм? Действительно… Но видишь ли, Джен, мы слушаем чужие слова и повторяем их про себя, словно попугаи. Одни речи — как мед, другие подобны хмельному напитку, а третьи растекаются желчью и опаляют внутренности… Их непременно нужно запить.
— Ты говоришь о Фарассе?
— Не только о нем. Этот Коррит, кентиога… — Аххаль внезапно оживился: — Знаешь, когда Одисс пришел из Юкаты к нашим предкам, призвав Пять Племен к единению, то хашинда, ротодайны, сесинаба и шилукчу не упорствовали, сразу согласившись вступить в союз, кентиога же поначалу отказались. Тогда хитроумный Одисс сделал наконечники для копий и стрел из прочного железа, посулив, что научит упрямцев этому искусству, но старейшины кентиога гордо ответили: наши дротики, мол, и с каменными остриями летят далеко. Одисс построил насыпь, выровнял на ней площадку и воздвиг просторный дворец с высокими сводами, но глупые кентиога поморщились: дескать, в хижинах из ветвей и шкур дышится куда легче. Одисс спустил на воду корабль с веслами и парусами, на котором можно выйти в море и наловить рыбы, но упрямым кентиога вкус рыбы был противен. Одисс сотворил из песка и глины прекрасный сосуд, похожий на цветок лотоса, но дикари кентиога лишь посмеялись над хрупкостью этой чаши; они привыкли хлебать просяное пиво из раковин. Так, раз за разом, они отвергали все дары Хитроумного, пока тот не выдавил сок из сладких гроздьев и не дождался, когда сок слегка забродит, превратившись в сладкое вино. Затем Одисс наполнил вином большой мех — поистине огромный, величиной с целую повозку! — отправился в Удел кентиога и поил их вождей и старейшин шесть дней и шесть ночей; а после этого упрямые и дикие строптивцы, признав его истинным богом, решили воссоединиться с четырьмя остальными народами Серанны. Но с Корритом даже самому Хитроумному пришлось бы попотеть! Представь себе, родич, — тут на лице Унгир-Брена отразилось искреннее отвращение, — этот глупец даже не пьет вина! Дженнак в задумчивости размышлял над услышанным.
