Меня встретила одинокая, но знакомая темнота, и я рухнул на постель, не снимая покрывала и ботинок.
Давно мне не снилось таких страшных снов. Снов о покинутости, о листьях, шуршащих по оконному стеклу. О занавеске, бьющейся на резком сухом ветру.
Суставы ныли, даже сквозь полудрему я мучительно ощущал, как мое сердце разгоняется, перебивается, запинается. Медленно, совсем медленно, быстро. Пауза.
Мне снился Келлан Кори. Снилось, как толпа линчевателей из Джентри вышибла дверь его крохотной квартирки, выволокла его на улицу. Картинка была размытой, с элементами передержки, будто я наложил ее на знаменитую сцену на мельнице из «Франкенштейна». В руках у толпы были факелы. Мне снился темный силуэт тела, болтавшегося на ветке дуба в конце Хит-роуд.
Наутро я проснулся поздно, чувствуя усталость и жажду.
Я с трудом доплелся до ванной, влез под душ. Постоял минут пятнадцать, даже не намыливаясь, потом кое-как вытерся, оделся и спустился вниз.
На кухне мама с грохотом переставляла медную сковородку на передней конфорке. Звук был такой, что мне захотелось выскочить из своего черепа.
Я смотрел, как она открывает ящик и роется там в поисках лопаточки. Ее светлые тонкие волосы выбились из хвоста на затылке. Мамино лицо, как всегда, было терпеливо и спокойно. Абсолютно безмятежно.
— Ты уже позавтракал? — спросила она, взглянув на меня через плечо. — Я как раз жарю картошку, хочешь?
Я покачал головой, мама вздохнула.
— Съешь хоть что-нибудь.
Когда я стал есть сухие хлопья прямо из коробки, мама закатила глаза, но ничего не сказала.
Снаружи было пасмурно и дождливо, но в моем нынешнем состоянии даже такой чахлый свет казался невыносимо ярким, бьющим в глаза, как световая бомба. Осенние листья дрожали и трепетали, мокро поблескивая в тихом моросящем дожде.
Я сел за стол и принялся поедать хлопья горстью. Хотелось уронить голову на руки или спросить, сколько времени, но я никак не мог сообразить, как составить вопрос. И еще мне казалось, будто мои суставы стали хрупкими и ломкими.
— Где Эмма? — спросил я, заглядывая внутрь коробки. Там было темно.
— Она говорила что-то о лабораторной. И убежала в кампус для встречи со своей подружкой. Кажется, с Джаннет, если я ничего не путаю.
— Джанис.
— Возможно. — Мама обернулась и посмотрела на меня. — Ты, часом, не приболел? Что-то ты сегодня очень бледный.
Я кивнул и закрыл клапаны картонной коробки.
Стоило мне закрыть глаза, как в ушах зазвучал мрачный голос гитариста: «Ты умираешь. Ты умираешь».
— Мам, — вдруг выпалил я, поддавшись усталости и безрассудству. — Ты когда-нибудь думала, что происходит с детьми, которых забирают?
Мам перестала помешивать картошку на плите.
— Что ты имеешь в виду?
— Детей. То есть, раз их подменяют… на таких, как я, значит, должна быть причина, правильно? Ведь не может быть, чтобы на этом все заканчивалось? С детьми ведь что-то происходит…
— Ничего хорошего с ними не происходит.
Ответ прозвучал очень тихо, но настолько отчетливо, что с минуту я не мог найти в себе силы задать следующий вопрос.
— Ты говоришь так, потому что знаешь, что такой, как я, мог явиться только из какого-то ужасного места?
— Нет. Я говорю так потому, что это было со мной.
Я выпрямился на стуле, вдруг почувствовав себя полным идиотом.
— Было с тобой… что?
У мамы были невероятные глаза, слишком большие, слишком ясные. Обманчиво казалось, что человека с такими глазами не может быть никаких секретов.
Прежде чем ответить на мой вопрос мама отвернулась, и я понял, что она говорит правду.
— Они меня забрали, и все. Ничего захватывающего, ничего волнующего. Просто так было. И все.
— Но ведь сейчас ты здесь — в Джентри, живешь обычной жизнью… То есть, куда они тебя забрали?
— Думаю, это совершенно неподходящая тема для обсуждения, — резко ответила мама. — Я бы хотела, чтобы ты не говорил о таких мерзостях за столом, а лучше вообще никогда о них не упоминал!
Она вытащила луковицу и принялась шинковать ее на кубики, негромко мурлыча себе под нос.
Я зажмурился. Информация оказалась неудобоваримой и неподъемной. Я просто не знал, что мне с ней делать.
На кухню вошел отец, как всегда, не обратив ни малейшего внимания на повисшее между нами неловкое молчание. Он бодро хлопнул меня по плечу, я постарался не поморщиться.
— Ну-с, Малькольм, какие великие планы на сегодня?
— Ему нездоровится, — ответила мама, не поворачиваясь. Согнувшись над луком, она мелко крошила его. Потом еще мельче. В пыль.
Отец наклонился и заглянул мне в лицо.
— Правда?
Я молча кивнул. Да, мне нездоровилось, и примерно минуты две назад стало хуже.
Мама снова замурлыкала, на этот раз громче и быстрее. Она кромсала лук, стоя к нам спиной, сверкнул нож — она охнула. В кухню ворвался запах крови, а мама бросилась к раковине и подставила палец под струю воды.
Я зажал рот и нос обеими руками, кухня заколыхалась перед глазами, как волна.
Не говоря ни слова, отец шагнул к шкафчику над холодильником и вытащил из него пачку пластырей.
Они стояли лицом к лицу, мама протянула отцу руку. Он вытер ее мокрую кожу бумажным полотенцем, налепил пластырь.
Мама постоянно резала пальцы, набивала синяки на ногах и руках. Я никогда не слышал, чтобы подобное случалось с ней в операционной, но дома она то и дело налетала на предметы, словно забывая, что у них, как и у нее, есть свое место в пространстве.
Наложив пластырь, отец отступил от мамы и отпустил ее руку. Картошка на плите начала пригорать, запахло горелым.
— Спасибо, — сказала мама.
Отец поцеловал ее в лоб и вышел из кухни.
Мама постояла у раковины, глядя в окно. Потом встрепенулась, протянула руку и выключила конфорку.
Я провел рукой по лицу и выдохнул. Запах крови лениво плыл в воздухе, расползаясь по кухне. Тупая пульсирующая боль поселилась у меня за левым глазом.
— Я, наверное, пойду, прилягу.
У себя в комнате я стянул футболку, задернул шторы. Потом лег лицом к стене и натянул на голову одеяло.
Проснулся я от какого-то странного ощущения. На тумбочке жужжал телефон. Я перекатился набок. В полумраке угадывались очертания гитары, усилителя и мебели. Хотелось снова провалиться в сон. Но телефон продолжал жужжать.
Я протянул руку и нажал кнопку.
— Да?
— Ого, не слишком-то бодро!
