как я открыл ее, это была вся моя жизнь, это был мой монастырь, церковь, в которую я спасался и спасся от всех тревог, сомнений и искушений жизни. <…> Я выписал студентов и, кроме всех других занятий, возился с ними. Все из 12-ти, кроме одного, оказались отличными людьми; я был так счастлив, что все согласились со мной, подчинились, не столько моему влиянию, сколько влиянию среды и деятельности. Каждый приезжал с рукописями Герцена в чемодане и революционными мыслями в голове и каждый (курсив Л. Н. Толстого. — В. Р.), без исключения, через неделю сжигал свои рукописи, выбрасывал из головы революционные мысли и учил крестьянских детей священной истории, молитвам, и раздавал Евангелия читать на дом. <…>
Все это шло год — посредничество, школа, журнал, студенты и их школы, кроме домашних и семейных дел. И все это шло не только хорошо, но отлично. Я часто удивлялся себе, своему счастью и благодарил Бога за то, что нашлось мне дело тихое, неслышное и поглощающее меня всего. К весне я ослабел, доктор велел мне ехать на кумыс. Я вышел в отставку и только желал удержать силы на продолжение дела школ и их отраженья — журнала» (60, 436–437).
Оскорбителен был не только сам обыск, но и то, как он проводился. Вот как описывал Толстой это событие:
«…Дамоклесов меч произвола, насилия и несправедливости всегда висит над каждым. Частный Пристав и Жандарм не преминули дать почувствовать это всем в доме: они делали поучения, угрожали тем, что возьмут, требовали себе есть и лошадям корму без платы. Вооруженные жандармы ходили, кричали, ругались под окнами сестры, как в завоеванном крае. Студентам не позволяли перейти из одного дома в другой, чтоб пить чай и обедать. Ходили в подвалы, в ватер-клозет, в фотографию, в кладовые, в школы, в физический кабинет, требовали все ключи, хотели ломать, и не показали никакой бумаги, на основании которой это делалось. Всего этого мало — пошли в мой кабинет, который был в то время спальней сестры, и перерыли всё; частный пристав прочел всё, что мне писано и что я писал с 16 лет» (60, 438).
Мучило Толстого и то, что все его благие начинания во имя социальной справедливости и просвещения в России, вызывавшие в среде поместных помещиков и местных чиновников яростное сопротивление, были дискредитированы, подверглись злорадству и насмешкам со стороны недоброжелателей. Но главное, от чего особенно страдал Толстой, было связано с публичным унижением перед народом, которого на протяжении нескольких лет Толстой убеждал в важности просвещения и поддержания чувства собственного достоинства.
«Вся моя деятельность, в которой я нашел счастье и успокоенье, испорчена. Тетинька больна так, что не встанет. Народ смотрит на меня уж не как на честного человека, мнение, которое я заслужил годами, а как на преступника, поджигателя или делателя фальшивой монеты, который только по плутоватости увернулся. „Что, брат? попался! будет тебе толковать нам об честности, справедливости; самого чуть не заковали“. О помещиках, что и говорить, это стон восторга» (60, 436).
Сначала было желание уйти в монастырь или навсегда уехать из России. Но Толстой нашел другой выход. В письме к императору Александру II он просил защитить его честь и достоинство:
«Кроме оскорбления, подозрения в преступлении, кроме посрамления во мнении общества и того чувства вечной угрозы, под которой я принужден жить и действовать, посещение это совсем уронило меня во мнении народа, которым я дорожил, которого заслуживал годами и которое мне было необходимо по избранной мною деятельности — основанию народных школ. […]
Я думаю, что не может быть волею Вашего Величества, чтобы безвинные были наказываемы и чтобы правые постоянно жили под страхом оскорбления и наказания.
Для того, чтобы знать, кого упрекать во всем случившемся со мною, я решаюсь обратиться прямо к Вашему Величеству. Я прошу только о том, чтобы с имени Вашего Величества была снята возможность укоризны в несправедливости и чтобы были, ежели не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого имени» (60, 441).
Император, естественно, не ответил писателю, но распорядился, чтобы для «помещика графа Толстого» «помянутая мера не имела собственно никаких последствий» как в настоящем, так и в дальнейшем. Конфликт был исчерпан. Казалось бы, можно было продолжать образовательную деятельность, но поредели ряды студентов (учителей), сурово повела себя цензура при печатании педагогического журнала «Ясная Поляна», главное же было в другом. Случилось непредвиденное, хотя и давно желаемое: Толстой женился и вскоре возвратился к художественному творчеству, начав работу над романом «Война и мир».
С первых опытов обобщения Толстым результатов своего педагогического труда в журнале «Ясная Поляна» появилась и жесткая критика его инноваций. Мучили инспекторские проверки. Но все, кто высказывал несогласие с идеями и «методой» преподавания Толстого, вынуждены были признать, что контрольные срезы, сделанные в толстовских школах, убедительно свидетельствовали о хорошем уровне знаний и навыков учащихся.
Несмотря на жесткую критику, на титаническую работу в сфере художественного творчества, Толстой ни на минуту не забывал о педагогике. Она всегда была предметом его раздумий и открытий, даже при написании больших романов. Его педагогическая деятельность, начавшаяся в 1849 г. и продолженная в 1859–1862 гг. в яснополянской школе, ознаменовалась написанием более 600 рассказов для детей, двух азбук, статей о народном просвещении, нескольких томов по афористике — книг о мудрости жизни, созданием народного издательства «Посредник», перепиской и беседами с учителями России, живым общением с детьми как в России, так и за рубежом.
Лейтмотивом его педагогической деятельности стала мысль о том, что общество, не поставившее во главу угла своей жизни нравственный христианский идеал, рано или поздно дойдет до одичания и морального разложения.
«Организация, — размышлял он в дневнике 1898 г., — всякая организация, освобождающая от каких-либо человеческих, личных, нравственных обязанностей. Все зло мира от этого. Засекают, развращают, одуряют людей, и никто не виноват» (53, 176).
Глубоко зная основы народной жизни, он был убежден, что «народ не больше запутан, чем ученые».
«Меньше. Невежество не в незнании, а в ложном знании. И из народа не меньше относительно приходит людей к истине, чем так называемых образованных» (65, 66).
Наблюдая за жизнью, Толстой приходил в отчаяние от происходящего:
«Думал к воззванию, глядя на бесчисленных сыновей Дормидона в пальтецах. Он их воспитывает, „производит“ в люди. Зачем? Вы скажете: вы живите, как живете, для детей. Зачем? Зачем воспитывать еще поколение таких же обманутых рабов, не знающих, зачем они живут, и живущих такою нерадостною жизнью» (53, 139).
И невольно возникал следующий вопрос: что же делать? есть ли путь освобождения от духовного
