в комнате. Дальше не поедем.
Она рассмеялась и сказала, что переночевать можно и вместе. Так он стал её любовником. «Она была очаровательна, удивительно нежна и в конце концов мне кое-что позволила». Поскольку венгров порою считают изобретательными любовниками, уместно предположить, что в арсенале предложенных де Дьенесом девушке удовольствий было, в числе прочего, нечто такое, что, скажем, Доуэрти, может статься, счел бы извращением. Само собой разумеется, её ответные ласки являлись всего лишь выражением признательности. Но что до того было Андре де Дьенесу? Он слышал то, что слышал. Она никогда, ну никогда прежде… Он первый мужчина, с которым она, конечно, исключая мужа… Но и с мужем она никогда такого… Ну в самом деле никогда… За окном шел снег, и они не вылезали из постели. Де Дьенес был влюблен. Дни напролет он снимал её, ночи напролет занимался с нею любовью, за этим и пролетел остаток их путешествия. Вот он видит, как она сосредоточенно изучает растущие под деревом грибы. Интересно, а соответствующие атрибуты мужа и любовника она так же сопоставляет, дивясь тому, как ошеломляюще разнообразны творения Господни?
Да сфотографировал ли он её обнаженной или нет? Ответим на этот сакраментальный вопрос так: он пытался. Они ссорились из-за этого. Один раз она даже выскочила из припаркованной машины и, отбежав в сторону, закричала:
— Не хочу! Не хочу! Неужели ты не понимаешь? Когда-нибудь я стану кинозвездой!
Ему запомнилось, как она говорила ему, что должна отправиться с ним в Нью-Йорк — поступать в Колумбийский университет на факультет права.
«Но зачем?» — удивился он. «Затем, что надо делать людям добро».
Однажды, фотографируя её на фоне пустыни, он заговорил со страстью:
«У тебя большое будущее, ты станешь очень знаменитой, тебя будут снимать без конца, а я … я забьюсь в свою нору и сдохну отшельником в пещере». А она, рассмеявшись, ответила: «Ну, Андре, до чего же ты милый».
Они вернулись в Лос-Анджелес. Состоялась помолвка. Дела потребовали его присутствия в Нью-Йорке. Все стены его студии были увешаны её портретами. Друзья подумали: он сошел с ума. «Да нет в ней ничего такого», — увещевали его. Когда он возвратился в Лос-Анджелес, она к нему переменилась. Принявшись следить за ней, он обнаружил, что она встречается с другими. Помолвка была расторгнута. Годами он будет твердить себе, что ненавидит её, и все же время от времени соглашаться снимать её (так случится на Джоунз-Бич в 1950-м, когда он сделает «самый сексуальный снимок в моей жизни»). Порою, когда судьба будет сводить их вместе, они станут вновь заниматься любовью — правда, не часто и с ходом лет все реже. А тогда, в 1949 году, ещё не в силах выбросить из головы мысль о женитьбе на ней, он в очередной раз приедет в Лос-Анджелес, одержимый одним-единственным желанием: быть с ней рядом. Но их встречи редки, вокруг неё столько мужчин… Ему остается одно — вновь её возненавидеть.
Последний раз они свиделись в 1961 году. По наитию он позвонил ей в отель «Беверли Хиллз», она пригласила его к себе в номер. Сегодня у неё день рождения, она одна и пьет шампанское. Настроение хуже некуда. Не успела оправиться после операции («полостной, ну, знаешь, по женским болезням»), а на студии ей чуть ли не в лицо заявляют, что она не в себе. Что до Андре, то у него впечатление прямо противоположное: перед ним «прекрасная, умная женщина». Идут часы, оба пьют шампанское, и им постепенно овладевает сладостное, трепетное чувство: они могут ещё так много подарить друг другу! После долгого перерыва ему снова хочется заняться с ней любовью.
Позже он вспоминал, как она сказала ему:
«Андре, ты хочешь меня убить? Только что операция, а ты… Не будь таким эгоистом!» Вскоре он ушел, но тут ему пришло в голову, что она ждет кого-то ещё. В ярости, что его надувают, он на цыпочках вернулся и застыл в темноте на веранде её бунгало. Весь вечер её телефон молчал, как молчал и весь день — день её рождения. В девять часов она погасила свет и отошла ко сну, ни один любовник не явился ему на смену. Прождав ещё час, де Дьенес неслышно удалился и больше никогда не виделся с нею, вплоть до её кончины.
«Вот как было со мной, — произнес со своим акцентом де Дьенес, — и, поверьте, я ничего от вас не утаил».
По всей видимости, так оно и есть. Однако кое-чего венгр не знал. Он не знал, в частности, что в последние годы жизни она никогда не снимала в отелях номера, в которых не было второго выхода. Так что в ту июньскую ночь 1961 года она, быть может, и не легла спать так рано, а, напротив, тихо выскользнула из номера. Как бы то ни было, слушая его рассказ, трудно отделаться от ощущения, что нечто в личности Мэрилин так и остается неразгаданным: ведь нам не дано установить, сколь искренна она была. Что до де Дьенеса, то в правдивость его слов трудно не поверить: похоже, пережитое по-прежнему кровоточит в его душе и время ничего для него не изменило. Иное дело Мэрилин: кто поручится, что она действительно хотела выйти за него замуж? А может, и не помышляя ни о чем подобном, она просто прожила этот месяц и скорее обрадовалась, чем огорчилась, когда он остался позади? И кто знает, не была ли, как и в случае с Доуэрти, подлинность её чувств проявлением убедительной актёрской игры, в ходе которой она действительно переживала то, что казалось реальным де Дьенесу? Он не учитывал лишь одного: переживания эти лежали в сфере её артистического, а не подлинного «я».
Строго говоря, не лгать актёру трудно: притворство — отправная точка импровизации. Отнюдь не всегда легко пребывать в уверенности, что то, что мы говорим, — правда. Ложь — другое дело: когда она конкретна, она может стать основой роли, наметкой сценария. Итак, ложь придает личности актёра содержательность. А следовательно, дотошному биографу, который, навострив уши, удовлетворенно фиксирует её признание де Дьенесу, что она никогда прежде не испытывала оргазма (заметим, вносящее определенную ясность в природу её отношений с Доуэрти), остается лишь смириться с тем, что позже она скажет то же самое ещё одному — а может, и не одному — мужчине.
Итак, вернемся к тому немногому, что мы
