борт машины мешал ему, и он просто прижался к нему, трясясь мелкой дрожью от шока.
– Кто вы такие? Какое подразделение? Быстро! – приказал я, стиснув в кулаке воротник пропитанной потом гимнастерки пленника.
– Вы что, товарищи, – залепетал серыми губами раненый. – Я же свой, я же красноармеец!
– Не теряй времени, – холодно вставил Сосновский и вытянул из кобуры свой ТТ. – Хочешь жить – говори. Не хочешь, то по условиям военного времени мы тебя как врага и шпиона пристрелим и бросим здесь. Некогда нам препирательствами заниматься. Ну? Абвер? Какое подразделение?
– Нет, не абвер, – наконец покачал головой раненый, устало откинувшись головой на доски борта машины. – Вермахт. Подразделение «Бранденбург-800».
– Какая стоит задача?
– Диверсии в тылу Красной армии, уничтожение этого моста совместно с десантной группой вермахта.
– Состав, количество, кто командир?
– Примерно тридцать человек. Разбиты на три группы, работали в разных районах. У каждой группы своя задача. Командира называют лейтенант Вальтер Фрид. Я его не знаю. Видел только один раз перед отправкой за линию фронта.
– Мороз, отправь его под усиленной охраной в особый отдел, – раскрывая планшет, попросил я. – Я сейчас напишу записку Званцеву. Пусть твои бойцы передадут ему из рук в руки.
В записке я просил Званцева очень обстоятельно допросить пленного. Просил оказать ему медицинскую помощь, чтобы можно было из него выжать максимум информации. Что за группа в нашем тылу, кто входит в ее состав. И самое главное, побольше информации об этом Вальтере Фриде. А через полчаса мы с Сосновским переехали на другую сторону и двинулись по проселку вдоль реки. По сведениям майора Кожевникова, немцы стали перебрасывать свои силы южнее, и здесь, в районе моста, и дальше на северо-восток их активного продвижения можно было пока не опасаться. По крайней мере, день или два. Нам этого времени должно было хватить для выполнения задачи.
Глава 3
Мы снова ехали с Михаилом через поле. Теперь это было другое поле. Там, в засеянных, неубранных и обожженных полях, где валялись повозки, детские вещи, нехитрый скарб сельских жителей, бежавших на восток от войны и попавших под авиационный налет, было все по-другому. Там было другое ощущение общенародного горя. Здесь картина иная – поле боя! Между двумя лесными массивами раскинулись луга, балочки, островки леса. Несколько проселочных дорог прорезали это относительно ровное пространство, соединяя в прошлом местные деревушки. До войны тут были красивые луга, выпасы для скота. А в одном месте я увидел разрушенную старенькую плотину. Видимо, местные жители устроили здесь в свое время пруд для домашней птицы. И этого теперь тоже не было.
И вместо этой красоты и благодати, блаженства струящегося воздуха и песен жаворонков в небесной выси сейчас чернела выгоревшая трава, вывороченные взрывами комья земли, взрытые и изуродованные гусеницами танков когда-то зеленые луга. И как кладбищенские памятники, чернели сгоревшие остовы немецких танков, машин, бронетранспортеров. Здесь фашисты не прошли. Остановили их здесь. Били почти в упор с позиций среди пехотных траншей. Вон там, у дороги, советские войска заняли оборону. Торчат расщепленные бревна, доски, черные головешки. Разорванная снарядом сорокапятка, а дальше две пушки ЗИС с разбитыми откатниками и щитками. А потом я увидел холм, а на нем сбитый из досок и окрашенный белой известью памятник с красной звездой на верхушке. Братская могила!
– Удержали! – прокомментировал Сосновский, уловив направление моего взгляда. – Не отошли, здесь легли, но удержали!
Начинало смеркаться, когда мы поравнялись с прибрежным лесочком. Здесь березки спускались к самой воде, купая в ней свои кудрявые ветви-косы. Мы въехали в лес, сразу почувствовав удивительную тишину. И несмотря на то что где-то в нескольких километрах грохотало, несмотря на наполненный гулом авиационных моторов воздух, в лесу чувствовался какой-то странный, оцепенелый покой. Ни птиц, ни жужжания шмелей, ни пролетающих стрекоз, ни бабочек над лесными цветами.
– Давай вон туда, – указал я рукой на молодой густой осинник. – Спрячем и замаскируем там машину, а к мельнице пойдем пешком. Мне кажется, она тут недалеко. Когда с дороги сворачивали, я видел мельничное колесо на протоке.
– Давай сначала осмотримся, – предложил Михаил, въезжая в осинник и выключая мотор автомобиля.
Забрав из машины оружие, мы некоторое время прислушивались к звукам леса, пытаясь разобрать, таится ли в нем что-то опасное. Но лес молчал. Держа дистанцию между собой не больше десяти метров, мы двинулись через лесок к мельнице. Ветки, сбитые шальными пулями или осколками от близких разрывов, попадались довольно часто. А ближе к опушке мы встретили и несколько воронок от артиллерийских снарядов. Заходила сюда война дня три назад, не позже. На опушке я остановил Сосновского.
– Стой, Миша. Напрямик идти нельзя – слишком открытое пространство. Спуск небольшой, но мы тут будем как на ладони. А если там засада, если о перебежчике знаем не только мы?
– Тогда только берегом, – Сосновский указал на сломанное мельничное колесо, стоявшее в протоке. – Там кустарник, и если пригнуться, то можно пройти незаметно. И до самой мельницы.
– Давай все-таки разделимся, – предложил я. – Сигнал, что приближается свой: три стука, потом два, потом один. Будь осторожен, Миша!
Сосновский ушел по опушке вправо к берегу реки. Я еще некоторое время разглядывал рельеф местности слева, где виднелась заросшая низинка, небольшой намечающийся овражек, бугорок с высохшей на его макушке травой. Пожалуй, можно пройти незаметно, решил я. Если спуститься к низинке метров на двадцать левее. Наметив маршрут и еще раз осмотревшись по сторонам, я двинулся вдоль опушки, стараясь держаться за деревьями, чтобы меня не было видно со стороны мельницы. Пару раз я, низко пригнувшись, подходил к крайним деревьям и внимательно наблюдал за местностью. Сосновского я тоже не видел. Можно было подумать, что он лежит сейчас в укромном месте и наблюдает. Но я уже хорошо изучил Михаила. Излишне осторожным его никак не назовешь. У него быстрая реакция разведчика, он умеет анализировать данные быстро и так же быстро принимать правильные решения. Любопытно, что в самом начале нашего знакомства, когда Платов только собрал нашу группу, я принимал Сосновского за отъявленного бабника. Но потом быстро понял, что это только маска, пыль, которую он пускал в глаза окружающим, привычка казаться не таким, какой ты есть на самом деле, демонстрировать недостатки, странности, слабость в чем-то. И окружающие перестают принимать тебя всерьез. На самом деле Михаил был крепким профессионалом-разведчиком, несколько лет до ареста он работал в Германии, знал немецкий язык в совершенстве. А еще он имел тонкую душу поэта, умел ценить прекрасное, знал наизусть многое из
