10 классе меня позвали на свидание в макдональдс. У нас в городе открыли макдональдс и ходить мимо него было невыносимо. Он пах - хлебом, маслом, мясом. Страшнее всего было с обувью. Страшнее всего было на рынках. Страшнее всего было собирать бутылки в Бутусовском парке и покупать на них что? Сосиски. А пельмени. То, что мы называли пельменями. Господи. И я всегда помнила, что нет, это не самая чернота, но она рядом. Буквально в соседней квартире. Я ее видела. Для меня, для моей семьи, для очень многих людей вокруг меня это время - время ужаса. Ужаса привычного, неострого, отвратительного, который, да, хочется забыть. Но я помню. Здесь я, видимо, должна извиниться за свою память. Но я благодарна ей. Когда вы отрицаете мой опыт и опыт людей, которые делятся своим ужасом, вы хотите нашего молчания? Нашего стыда? Вы думаете, что если написать "не было такого", оно станет непроизошедшим? Подумайте, пожалуйста, для себя. Я закрываю комментарии к этому посту. Я живая, мне больно. В предыдущих двух можно ответить на вопросы выше - ну или обсудить, какая я сумасшедшая, как я сижу на грантах от Певчих или на подсосе у Путина, как я художественно домыслила, то есть, наврала о своем детстве, которое да, должно быть временем радости и защищенности, но нет, не сложилось. Спасибо всем, кто говорит через стыд. Однажды ужас перестанет происходить внутри нас - но только если мы не будем молчать.
Стыдно быть нищей. Стыдно. Стыдно. Стыдно... - Elena Kostyuchenko | Facebook
May 08, 2024 04:00
1997. Мне было 10 лет. Я ехала в троллейбусе.... - Elena Kostyuchenko | Facebook
1997. Мне было 10 лет. Я ехала в троллейбусе. Я возвращалась из музыкальной школы. Она была на другом конце Ярославля, дорога занимала час. В этом троллейбусе не было отопления, но пар уже не вырывался изо рта – надышали. Когда холодно, ты подбираешься, стараешься съежиться, стараешься меньше шевелиться. Я была одета в куртку цвета морской волны. Она была с чужого плеча и грязная (стирали руками и только весной), но «прилично выглядела» - не было ни дыр, ни блестящих потертостей. Еще она была теплая. Но даже она не защищала от холода, когда хочется есть. На одной из остановок зашла женщина с мешками. Мешки были холщовые, разноцветные. Села рядом, разложила мешки. Женщина была крупная – она привалилась ко мне, и я погрелась об ее бок. Потом женщина заговорила со мной. Она спросила, почему я еду одна. Я удивилась – все дети ездили одни, все взрослые все время работали. Она спросила, есть ли у меня мама. Я напряглась – небезопасный вопрос, сказала, что мама есть. Мама учительница и еще моет полы. Женщина сказала, что живет за рубежом, а приехала в детский дом с гуманитарной помощью. И показала на мешки. Я подумала – реально иностранка. Говорить такое в троллейбусе. И не боится же. Потом я подумала – возможно, она сумасшедшая. Подобралась. Хотела отодвинуться от нее – но ее бок был теплым. Все равно мне выходить через пару остановок. Я погрелась об нее еще. Потом я встала и вежливо попрощалась. Женщина протянула мне мешок. Сказала: отдашь маме. Я обхватила мешок. Он был розовым и тяжелым. Что там? Нельзя спрашивать, передумает еще. Сиротам точно хуже, чем мне, эта женщина просто не знает. Мешок был ростом с пол меня, я почти ничего не видела. Двери открылись. Две ступеньки. Я шагнула и упала. Я упала и мешок развязался. Из мешка посыпалась крупа. Это была перловая крупа. Она сыпалась в жидкую снежную грязь под троллейбусом. Я завыла. Я накрыла мешок собой. Троллейбус проехал мимо гигантской тенью. Я встала на четвереньки над мешком. Я опустила руки в жижу с крупой. Я начала заталкивать жижу с крупой обратно в мешок. Я выла и выла. Ничего не поправить. Ничего. Люди подходили ближе. Что если они украдут мешок? Я клацнула зубами. Какая-то бабушка начала причитать. Кто-то схватил меня за загривок, подтянул. Мужчина! Он схватил мешок. Я тоже схватила мешок. Он сказал: где ты живешь? Я донесу. Он сильнее. Я ничего не смогу сделать. Мы смотрели друг на друга. Я сказала – здесь дворами. Мы пошли через дворы. Дворы были засыпаны снегом, безжалостная смертная белизна. Мы подошли к подъезду. Он сказал – иди вперед. В подъезде темно. Мужик идет за мной, несет мешок. Мне страшно, что он идет за мной. Но как же страшно, что он убежит. Мы идем по шприцам, шприцы лопаются с треском. Не наступить на иглу. Мы идем мимо надписей сука и обгоревших стен (их поджигают для веселья). Моя спина превратилась в ухо, я слышу каждое его движение. Вот и четвертый этаж. Я говорю: я не могу пустить вас в квартиру. Отдайте мешок. Он говорит: открой дверь, я занесу. Нет. Он говорит: хотя бы позвони в дверь. Мне надо видеть, что ты зашла. В квартире никого нет. Нельзя, чтобы он это узнал. Я говорю: меня мама будет ругать. Отдайте. Он звонит сам. За моей дверью шевеление. Мама! - Лена, ты? - Тут мужчина! Мама открывает. Я протискиваюсь между ней и мужиком. Мама смотрит на мужика. Он ставит мешок у двери. Уходит. Запереть все замки! - Господи! Где ты так перемазалась! Не плакать, не плакать. - Мама! Там перловка! Но я! Упала! Я ее рассыпала! Но я собрала! Там со снегом получилось. Мама открывает мешок, смотрит на грязь, перемешанную с крупой. - Не надо было собирать. - Но это же еда! Мама молчит. Говорит: - Ничего. Мы все переберем. Мы рассыпаем перловку на газету и по зернышку складываем в пакет. Потом мы замочим крупу, сольем воду, вымоем снег и грязь. Мы отварим перловку. Мы поедим. Это самое стыдное мое воспоминание. Но стыдно должно быть не мне.
1997. Мне было 10 лет. Я ехала в троллейбусе.... - Elena Kostyuchenko | Facebook
