тьмой. Маркашов видел четко и несомненно, как из самого центра Креста, вместе с лучами света, появился Всадник на белом коне. Он был невероятно далеко, но все же Маркашов видел как пламенеют Его глаза, как сверкает на Его голове тиара, собранная из множества корон, вздетых одна над другой. Кровавая, как императорский багрянец, одежда была на Нем. И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Уста Его произнесли слово, непроизносимое тысячи лет, – великое, славное и страшное Имя Божие.
Луч ярче тысячи солнц вышел из уст Его и в мгновение ока долетел до земли. И ударив в землю там, где собралось войско Емануила, поразил всех. А затем зримой взрывной волной, ослепительно-белым кольцом, покатился по лику земли. Маркашов видел, как стена все попаляющего пламени приближалась к нему, и не мог отвести от нее взгляд – так она была прекрасна в своей первозданной мощи и чистоте.
– Господи! – выдохнул он, и огненный вал накатил на него.
А потом пошел дальше.
Маркашев стоял у подножия креста, на котором висел лишь мгновенье назад. Огненный смерч не тронул крестное древо, но бесследно уничтожил гвозди, пронзавшие его тело, веревки, связавшие его руки. Он взглянул на запястья – от ран не осталось и следа. Тело его стало светлым и легким, рваный парадный китель превратился в сияющий, как огонь, хитон. Маркашов оглянулся назад, в ту сторону, куда ушел огонь, и увидал, как обугленная земля, расцветает чудесным садом, как стоящие вокруг кресты оплетают благоуханные цветы. А у подножия каждого креста – человек в сияющей белой одежде.
И тогда генерал оттолкнулся ногой от земли и полетел.
Бес попутал
Вечером в пятницу Семеныч остался один. Ну как остался – жену он выгнал. Не то что б ее не любил, но очень она достала его вопросом о зарплате. Да, вместо зарплаты он принес домой недопитую пол-литру. Да, это все деньги, что остались от получки. Ну что теперь, убить его, что ли?
В общем, Семеныч подумал-подумал, и дал жене в левый глаз. Потому что кулак был правый. А когда она убегала вниз по лестнице с дочкой на руках, кинул в нее сверху санки. Но промахнулся по-пьяни.
Конечно, он жалел об этом. Не о том, что промахнулся, а о том, что жена убежала. После водки хотелось секса, а женщины не было. И где ее было теперь искать на Рабочем поселке, эту женщину, полдесятого вечера в ноябре? Нет, он знал, куда жена убежала, к золовке, куда же еще. Но тащиться в снежной слякоти через две улицы? А смысл? Их там будет уже двое. Две злобных бабы. Не гляди, что одна – сестра родная. Да еще дочь.
А точно, дочь. Какой секс при ребенке в двенадцатиметровой комнатушке? Хорошо хоть мать к сестре съехала. Теперь и жена умотала. Баба с возу – кобыле легче.
Подожди, это что ж получается? Их там не две, а три бабы, да еще дочь. На девять квадратных метров. А я тут один на целых двенадцать метров. Квадратных. Хо-ро-шо!
Вечер сразу заиграл радужными бликами, как новогодняя елка в третьем часу ночи после застолья. Семеныч хозяйским взором окинул свою комнатушку. На широком, в четверть комнаты столе, на длинной зеленой скатерти сияла пол-литра. Слева от стола матово поблескивал квадратным экраном «Рекорд». Отличная штука, даром что с рук купили. Полировка как новенькая. Только динамик похрипывает, но пережить можно.
Но душа хотела чего-то другого, праздничного. С самого низа трехэтажной этажерки Семеныч выволок патефон и пачку пластинок. Взгромоздил чемоданчик на стол, откинул крышку и завис над пластинками, разбросанными по уже застеленному убежавшей женой диван-кровати. С одного из конвертов на него щурилась черноглазая чертовка с огромным шиньоном на голове и микрофоном у ярко накрашенного рта. Под ней белой вязью было призывно подписано: «Найди меня!». Аида Вертищева, – прочитал он пляшущие перед глазами буквы, и решил, что за это надо выпить. Залез коленями на стол, дотянулся до форточки. Там, на холодке, висела плотная сумка с продуктами: сало, колбаска, яички. Долго ковырялся за окном во тьме, слабо освещенной качающейся на столбе под жестяным колпаком лампочкой, пока, наконец, не нащупал скользкий шмат, осыпанный солью и чесноком, втащил его в комнату, сполз со стола, чуть не опрокинув пол-литра. Развернул сало, освобождая его от бледно-фиолетовой оберточной бумаги. Бумага была казенная, из магазина, но сало – свое. Тесть умел солить свинину отлично и всегда присылал в город с женою, когда она ездила проведать своих стариков. Правда, кабанчика забили совсем недавно, перед ноябрьскими, но все уже просолилось, есть было можно.
Семеныч нетерпеливо извлек из хлебницы буханку черного, нашел в загашнике у жены пару луковиц. За ужином на коммунальную кухню решил не идти, было немного стыдно за шум в общем коридоре и за санки, которые с грохотом скакали по ступеням.
Водка забулькала в граненый стаканчик, нежно мерцая в свете оранжевого абажура – настоящая «Столичная», 3-12. Напластал розоватых, с темными прожилками мяса, кусков сала, крепкого ноздреватого хлеба. На лук посмотрел, и решил пока не трогать. Со скрежетом, царапая пол, подтащил ближе к столу раскладное кресло, в котором спала дочка. Раскинулся в нем, на широких подлокотниках расставив – с одной стороны стакан с водкой, с другой – пепельницу и «Беломор». Выбил в рваное окошечко из пачки папиросу, резко дунул в длинный белый мундштук, трамбуя покрепче табак, чтоб не лез в рот, и закурил. Дым потянулся к раскрытой форточке, сизым туманом растекаясь над столом.
Наконец, опрокинул в рот сто жгучих грамм, жмурясь и задерживая дыхание, занюхал кусочком ржаного и тоже бросил его в рот вслед за водкой. Не торопясь взял из пепельницы тлеющую папиросу и глубоко, с наслаждением затянулся. Так, не выпуская папиросы изо рта, потянулся к Аиде, заманчиво поглядывающей на него с фотографии, вытащил из конверта черный кругляк и с пьяной тщательностью прицелившись, попал пластинкой на патефонный диск. Тихо поругиваясь, завел гнутой ручкой машинку, поставил никелированный рупор с иглой на пластинку и спустил рычажок.
