Ник вспомнил, как после школы Джордж Ламиди и его отец, который почти тридцать лет проработал в почтовом ведомстве, весело сидели на кухне своей квартиры в Воксхолле. Уилл внимательно посмотрел на товарища.
– Но, Ник, будь осторожен. Если все так, как ты говоришь, они не обрадуются журналисту, который что-то вынюхивает. У них сейчас безупречный имидж, а это все же убийство, а не какие-нибудь фокусы с уплатой налогов. Они не должны догадываться, что в действительности тебя интересует. Не доверяй никому.
– Конечно, – холодно ответил Ник, которому не слишком понравилось предположение, что он может не знать, как ему справиться со своей работой.
– Я понимаю, что ты все это знаешь, но просто хочу еще раз напомнить. Это совсем другой мир. Еще по одной на дорожку?
– Нет, спасибо. Мне пора возвращаться. Я еще не видел Кейтлин.
Расставшись с Уиллом, Ник взял такси и доехал от Кэмдена до дома. Было еще довольно рано, и на улицах полно людей, для который вечер только начинается. Ник с облегчением возвращался домой, и еще большее облегчение почувствовал, когда машина свернула на его улицу. Он знал, что Кейтлин услышит шум работающего на холостом ходу двигателя и хлопок тяжелой двери – звуки, характерные для остановившегося перед домом такси. И действительно, когда Ник расплатился и поднял глаза, она стояла у окна, улыбаясь и помахивая рукой.
Перед тем как приступить к работе, девушка поплавала в бассейне, и ее черный купальный костюм висел на радиаторе, как сброшенная кожа. Ее настоящая кожа пахла хлоркой, а ладони – мандаринами, которые она ела во время работы. Ник уткнулся носом в ее шею, вдыхая смешанные запахи химикалий бассейна и шампуня для волос. Кейтлин взяла его руку и провела ею вниз – вдоль своего бедра и под юбку. Ник завел руку между ее ног и скользнул вверх, сразу коснувшись не пушка, а влажного места. Девушка попятилась, увлекая его за собой на диван.
– Задернуть шторы? – спросил Ник.
– Не нужно. Все равно никто не будет заглядывать в нашу квартиру.
– Кто-нибудь звонил? – спросил он неохотно, когда позднее они лежали на диване и пили белое вино.
– Эта сука оставила пару сообщений. Потом она заставила Розу позвонить. Так что я поговорила с Розой, чтобы показать, что не брала трубку, зная, что это Марианна. Звонила твоя мама. И моя тоже. Звонил Карл – узнать, что мы делаем на выходных. И еще какой-то человек, не назвавший своего имени. Сказал, что он – друг того охранника, которого мы встретили на вечеринке. Но он не пожелал сказать мне, как его зовут.
– Он оставил свой номер?
– Нет. Сказал, что скоро опять позвонит тебе. Я дала ему твой рабочий телефон. Каждый раз, когда я спрашивала его о том, чего мне, по его мнению, знать не нужно, он просто заявлял: «Это не важно». – Кейтлин засмеялась, изображая его.
Ник мрачно смотрел в потолок. Он почувствовал, что дело сдвинулось с мертвой точки. Хотел он того или нет, но смерть в клубе «Саблайм» приобретала все большее значение и проникала в его жизнь, как дым под дверь. Он понял, что следующим шагом должна стать поездка туда, чтобы оценить все на месте.
«Революция, товарищ, это не игра»
Игрок ставит мяч на точку для углового удара, а на поле грязно из-за недавно прошедшего дождя. Полицейский прохаживается за воротами и смотрит не на поле, а на толпу на трибунах, напряженно затаившую дыхание, в то время как игрок, подающий угловой, ищет глазами центр-форварда. Прядь волос закрывает ему глаза, он откидывает ее назад, мяч летит вверх, девятый номер прыгает, и толпа корчится в экстазе, когда мяч ударяется о сетку.
Это происходило двадцать пять лет назад, во время чемпионата 1971–1972 годов. Я смотрю телевизор, показывающий подборку фрагментов футбольных матчей, новостей и музыкальных хитов того периода, вызывающую острую ностальгию. Кажется, что это было и давно, и недавно. Прически и одежда стали другими, мода изменилась. Но игрок откидывает волосы со лба, ветер колышет флаг в углу поля, а полицейский неторопливо двигается – так, как если бы это происходило сейчас.
В 1971 году тупамарос перешли в наступление. В 1972 году мы спасали свои жизни бегством.
Уверенность в победе возросла после крупнейшего в истории побега из тюрьмы, когда сто десять заключенных выползли через канализационные трубы тюрьмы Пунта-Карретас. Мой сын нашел заметку об этом в Книге рекордов Гиннесса и с гордостью показывал своим друзьям.
В то время я находился в Буэнос-Айресе, предпочтя заключению в тюрьме ссылку за границу.
Но в апреле 1972 года я снова вернулся в Монтевидео, тогда на нас обрушилась вся ярость государства, и осадное положение было заменено военным. От революционной риторики мало проку, если организация начинает разваливаться и неизвестно, кто пал, кто будет следующим и где искать помощи. Люди бродили по улицам, спали в парках и ждали, что следующий налет будет совершен на их дом.
В 1972 году существовало только одно место, куда можно было бежать, и, снова пустившись в странствия, я сначала добрался до Буэнос-Айреса, а потом через Анды прибыл в Чили, где у власти стояло социалистическое правительство Сальвадора Альенде. Уже начиналась зима, когда я приехал в Сантьяго, сотрясаемый революционной горячкой и контрреволюционным насилием, вдыхая запах холодного воздуха и керосиновых обогревателей – острый запах зимы, который я не ощущал ни в одном городе за пределами Латинской Америки. Я стал работать в Министерстве сельского хозяйства, помогая в проведении аграрной реформы. Помню граффити на стенах – «Ya viene Jakarta» – «Джакарта близится»: напоминание о резне в Индонезии[30]и предупреждение со стороны правых о крайнем насилии, которое в скором времени начнется.
Но в 1972 году Сантьяго был раем для левых, собиравшихся здесь со всего континента. Тут были бразильцы, боливийцы, аргентинцы, доминиканцы, парагвайцы, панамцы, венесуэльцы и, конечно, уругвайцы. У каждого была своя история, свои политические пристрастия, каждый по какой-то причине бежал из родной страны. Между 1970-м и 1973 годами Республика Чили стала родным домом для тысяч изгнанников и революционеров, а также просто неудачников. И там, в Сантьяго, окруженном белоснежными пиками Анд, я познакомился с Сильвией – она была тоже из Монтевидео и тоже тупамаро.
С чего лучше начать? Мечты и воспоминания теперь почти неразделимы. Действительно ли это был я, приехавший в Чили с женой и крошечными сыном и дочерью? Было ли это на самом деле?
Сильвия оказалась в Сантьяго незадолго до меня. Она вынуждена была бросить учебу в Монтевидео и присоединиться к потоку уругвайцев, уезжавших из страны, поскольку их ждал неминуемый арест. Она стала сотрудничать с чилийским MIR – Движением левых революционеров, с которым у нашей организации имелись крепкие связи и который был похож на нее тем, что большинство его членов были очень молодыми и очень нетерпеливыми. Причем многие, как ни странно, оказались выходцами из привилегированного класса. Сильвия не только сама была такой, но и жила тогда с таким же человеком – заносчивым и саркастичным чилийцем, студентом Технического университета.
