надуманные жалобы, попутно интересуется, есть ли в моих палатах телевизор, то такие игнорируются или решение перекладывается на оперов, возможно с какими-то рекомендациями.
Немного особняком стояли «припадочные». Эпилептики. Чаще всего мы забирали таких к себе на отделение, так как им нужна постоянная терапия и лучше, чтобы они были под наблюдением. С некоторыми возникали проблемы. Формально, находясь в состоянии ремиссии, они не нуждались в госпитализации, так как прием поддерживающей терапии не является показанием для перевода на отделение. Но в тех условиях, которые были у нас, мы технически не могли обеспечить прием терапии амбулаторно, так как не могли позволить им иметь противоэпилептические, то есть психотропные, препараты на режимном корпусе. Дело в том, что, разрешив такой номер единожды, мы столкнулись бы с волной аналогичных требований иметь различные таблеточки в камере от всех подряд, а на одного ответственного пациента приходится человек 10–15, которые под любым предлогом хотят «удолбаться», и не важно чем, будь то десять таблеток галоперидола или одна таблетка феназепама. Когда сидишь долго, появляется отчаяние и азарт, и за этим не уследить.
Так что у нас было правило: хочешь принимать терапию – это возможно только на отделении. На режимном корпусе таблеток не будет. Но не зря же они эпилептики, а значит, упертые, настойчивые, ригидные и привыкшие добиваться своего, как каток, медленно, но верно. И это были бесконечные разговоры с уговорами, угрозами, просьбами, жалобами во все инстанции, моими отписками во все инстанции, проверками прокуроров и прочих потребнадзоров с разъяснением им «политики партии», их устными согласиями с моими доводами и письменными предписаниями, противоречащими предыдущим разговорам, моими отказами и т. д. и т. п., пока пациент не покинет учреждение или этапом дальше, или на свободу.
А еще эпилепсия – излюбленная тема для симуляций. Это абсолютно глупая и бесперспективная затея, но с завидной регулярностью находились персонажи, которые что-то себе придумывали и красиво падали то ли в припадок, то ли в обморок, непременно в присутствии сотрудников.
Все, кто содержится в следственном изоляторе, живут одновременно в двух мирах. Один – это их жизнь на воле (друзья, семья и следственная ситуация), другой – жизнь в изоляторе. «Тело здесь – а душа далеко, тело здесь – для отчета ментам, а душа – там, где мать родила»[13]. И этот второй – очень бедный мир. С малым количеством событий и откровенно скучный. Если для одних пообщаться с психиатром – жизненная необходимость, то для других это своеобразная форма досуга. Вторые – неинтересные, хотя иногда и достаточно курьезные.
Повторюсь. Для консультаций на корпусах у нас не было отведено строго определенного времени. Они проводились или заодно, когда я шел по каким-то делам, или же экстренно – когда все бросаешь и бежишь. Практически все время после обеда и до конца рабочего дня мы проводили в кабинете, принимая пациентов. Как тех, кто уже лежит у нас на отделении, так и тех, кого привели на консультацию сотрудники режимных корпусов.
Когда пациент не приходит сам, а его приводят сотрудники, то первый ребус, который нужно разгадать, – кому это надо. У кого «рента» – у сотрудника или у заключенного? И это не всегда очевидно. Сотрудник хочет решить свои вопросы за мой счет, избавиться от «геморроя» в виде непослушного зека, и совсем необязательно он скажет об этом прямо. Со стороны жулика тоже не все просто – это может быть провокацией, манипуляцией сотрудником, чтобы тот решил, что хочет отвести его к психиатру.
А дело вот в чем – наша роль специфична, и, помимо непосредственно медицины, нашими руками решалось много разнообразных задач. Чтобы понять, решение какой задачи тебе предстоит, времени было мало. Чем быстрее разгадаешь ребус – тем качественнее результат. Хорошо, когда на вопрос в лоб, «кто, что и зачем», я получал понятный ответ. Хуже, если сотрудник и/или жулик начинали петлять и юлить.
Если мы консультировали арестанта, имеющего явное и непосредственное отношение к нам (то есть признаки психического расстройства), мы больше увлекались клинической картиной и особенностями патологии. Если же это был режимный вопрос, то в первую очередь нужно было решить, в чью пользу играть. Расстановка приоритетов была следующей. Прежде всего какую максимальную выгоду, ну, или наименьший вред я могу извлечь из ситуации для себя. Далее – качели: как помочь бедолаге и подыграть администрации. Позже я приведу конкретные примеры разрешения таких вопросов, чтобы было понятнее.
С пациентами отделения мы поступали следующим образом. Сначала принимали надзорные палаты, где содержались наиболее сложные и тяжелые пациенты, представляющие опасность для себя или окружающих. Нередко для спокойного общения с таким пациентом приходилось звать на помощь сотрудников. Обычно найти пару человек, желающих поприсутствовать при общении врача и психически больного пациента, не составляло труда. В исключительных же случаях мы вызывали из дежурной смены специально обученных людей со спецсредствами вроде наручников и дубинок. Формально осмотр и беседу можно было провести прямо в «надзорке», но мы старались этого не делать, так как нам было важно узнать, как ведет себя агрессивный пациент, пока его ведут от камеры до кабинета, меняется ли его аффект от обстановки и все такое прочее.
Затем шли новенькие. Те, кого мы перевели вчера и не успели принять тогда же, те, которых перевела дежурная смена, и те, кого направили к нам из других учреждений. Этих принимали дольше, чем всех остальных, – было необходимо собрать анамнез, провести диагностику, назначить лечение, заполнить историю болезни.
Третья группа – остальные пациенты отделения. Кто-то мог быть у нас второй-третий день, а некоторых мы держали месяцами. Их уже знаешь. Кого-то мы выделяли во время обхода, а кто-то приходил стрельнуть сигаретку. Пиночет, а потом и я всегда покупали сигареты для пациентов. Это было отличной уловкой, простой и великолепно работающей. Нормальный человек, и сумасшедший в том числе, когда что-то просит и получает, чувствует необходимость отблагодарить. Материальной возможности это сделать он не имеет. Остаются слова. И не то чтобы он стучит. Нет. Но нередко сообщает интересную информацию о других пациентах или о настроениях среди арестантов в учреждении, сплетни про сотрудников и прочее.
У нас было правило, которое иногда нарушалось, но очень редко, и для этого должна была быть серьезная причина: мы вели прием только с открытой дверью и только в присутствии еще хотя бы одного человека. Обычно санитара, реже – любопытного корпусного или оперативника, который проявлял нездоровый интерес к нашей работе. Это важно. У любого контакта между заключенным и сотрудником должен быть свидетель.
Каждый прием пациента – это маленький перформанс, импровизация, шоу с применением специфических средств и антуража. Нередко, вместо того чтобы начать задавать положенные вопросы, Пиночет мог сидеть и молчать пять–десять минут. Якобы занимаясь каким-то неотложным делом: искал что-то в пустом ящике стола или перекладывал истории болезней из стопки в стопку. Не имело ни малейшего значения, что именно он делает. Суть была в том, что все это время он наблюдал за пациентом, за его мимикой, жестами, неуверенностью или, наоборот, нахальностью.
Или же он мог, не обращая внимания на зека, полчаса болтать со случайным сотрудником, который просто проходил мимо кабинета. Цель была все та же – наблюдение и анализ. Мне он говорил так:
– Мы работаем втемную. У нас нет объективного анамнеза, нет медицинских сведений, нет возможности назначить современные исследования. Есть только основные анализы и сам пациент.
– А как же тогда работать? А если мне непонятен этот пациент?
– Очень просто: если сегодня непонятно, посмотрим завтра. Не спеши, а то успеешь…
Эта возможность не спешить, посмотреть завтра, через день, через неделю давала простор для размышлений о пациенте. Не ради истории болезни или каких-нибудь справочек, а исключительно из любви к этому занятию.
Пиночет всегда выслушивал мою точку зрения, обычно примитивную и прямолинейную. А потом давал свой расклад, причем не столько с точки зрения постановки диагноза в рамках МКБ-10, сколько с позиций экзистенциализма и гораздо более глубокого анализа, нежели это мог сделать я. Он никогда не лез в душу к пациенту, объясняя это тем, что лечить надо болезнь, а не человека. А для лечения болезни глубинные подробности чужой, зачастую весьма черной души совершенно не важны. Ограничиваясь формальным
