морские офицеры не знают ничего сколько-нибудь сносно из того, что они обязаны знать. Это не мешает, однако, морским офицерам и командирам проникнуться апломбом всеведения: недавно, в апреле текущего года, на столбцах даже «Русского инвалида» – то есть перед читателями сухопутными офицерами – моряк-офицер проговорился, что среди морских офицеров укоренилось убеждение в их превосходстве в отношении универсальности знаний и образования вообще над офицерами сухопутными.
Следуя провозглашенному свыше принципу обязательности всезнания, командир военного судна в 1889 году, ничтоже сумняшеся, высадил своего врача на берег в Шанхае, уверяя, что «на военном судне нет и не может быть ничего такого, чего не знает командир…».
Таким образом по логике наших смелых морских реформаторов вышло так, что когда военные суда были проще, то для них требовались разные специалисты, а когда военно-морская техника значительно усложнилась, то оказалось возможным упразднить совершенно обязательность специальных знаний. Неудивительно поэтому, что умудренный горьким опытом адмирал Рожественский в № 45 журнала «Море» в отношении характеристики личного состава морского ведомства приходит к такому печальному выводу: «Система образования личного состава настолько устарела, что если б лучшими нашими людьми укомплектовать в настоящее время эскадру из «Dreadneugh’ов», идеально построенных и образцово снаряженных за границею, то такая эскадра, вследствие недостаточного развития и навыка личного состава, прогрессивно теряла бы боевое значение и при столкновении с равным числом более старых линейных кораблей любого из первоклассных флотов была бы разбита наголову…»
Нам, сухопутным офицерам на Дальнем Востоке, приходилось часто с горечью видеть и слышать про постоянные аварии наших военных судов в домашних внутренних водах на рейде Владивостока, в заливах Амурском, Аскольда, которые, казалось бы, наши моряки должны бы знать как свой собственный двор. И – что всего хуже – все эти аварии, имевшие часто в основе преступную небрежность или полное невежество в своем деле, оставались постоянно совершенно безнаказанными; а затем еще хуже то, что эта безнаказанность организована законом, с заранее обдуманным намерением низвести на нет наказания за такие аварии: потому что простой наивности со стороны законодателя трудно предположить, когда заботливо устроено заранее круговое поручительство в общей безнаказанности.
Случилась, например, авария с «Манджуром»[15]; отдается приказ о назначении суда, а членами суда собираются командиры «Корейца», «Сивуча», «Разбойника» и т.д., которые разбирают и судят – виноват ли тут их близкий друг и товарищ в какой-нибудь небрежности, или тут действовали пресловутый «forces majeures»[16] – спасительная для моряков стихия, покрывающая все и всех. Помимо чувств дружбы и товарищеской солидарности приговором членов суда в подобных случаях руководит еще обязательность взаимной выручки, – потому что завтра же может случиться авария с судном кого-нибудь из членов суда, и ему придется поменяться ролью с подсудимым. Ясно, что при таких условиях приговоры суда отличаются всегда крайней снисходительностью, – чтобы не сказать больше – оставляющей почти совершенно безнаказанными явную небрежность, а иногда и заведомую преступность по службе.
Высказанная здесь мысль, как нам кажется, едва ли требует для подтверждения ссылку на какие-нибудь факты; кто их не знает, не наблюдал сам, не слыхал, или не читал про массу печальных курьезов этого рода, давно уже ставших притчей во языцех даже среди самих моряков. Но, чтобы не быть совершенно голословным, я приведу на выдержку пару таких фактов из числа многих других, имевших место во Владивостоке в короткое сравнительно время. Прислало морское ведомство – кажется, в 1890 году – ледокол «Силач» для пропуска в зимнее время приходящих судов из открытого моря в замерзший рейд Владивостока. Проработав с грехом пополам одну-две зимы, с постоянными авариями и починками, «Силач» окончательно занемог зимою 1893 года и почил затем от всяких трудов; причина заключалась в том, что когда в разгар рождественских праздников потребовалось сдвинуть «Силача» с места среди замерзшего кругом льда, положили динамитные патроны слишком близко к носу ледокола и вместо льда взорвали нос собственного корабля. Случился такой казус во время рождественских праздников, после шумного пиршества в кают-компании; поэтому суд, конечно, был снисходителен к таким смягчающим вину обстоятельствам. Злые языки, однако, утверждали, что экипаж «Силача» весьма доволен тем, что динамитные патроны легли ближе, чем следует, к носу ледокола: представьте себе, в самом деле, положение моряков зимою: товарищи все на берегу, отдыхают после летних трудов; тут, кстати, Святки – хочется попраздновать кому с кумой, в матросской слободке, а кому за кадрилью с «предметом страсти» в морском собрании и – вместо всего этого – не угодно ли разводить пары и как глупый маятник двигаться взад и вперед в лютый холод среди льда, по узкому каналу… Весьма естественно, что экипаж «Силача» был весьма доволен происшедшим казусом с повреждением носа своего ледокола; так не в пример приятнее: морское довольствие идет само собою, а тем временем гуляй на берегу, пока произведут ремонт; а тут и лето, – ледокола работа кончается.
Среди судей приведенного сейчас казуса с «Силачом» был и командир «Сивуча», покойный ныне Н.А. Астромов, который был также весьма снисходителен, как и другие; за что скоро почувствовал признательность к себе со стороны командира «Силача». Случилось это следующим образом: выходил «Сивуч» в море на стрельбу, и по возвращении на рейд, опять-таки после парадного обеда с праздничной выпивкой, которыми кают-компания чествовала находившегося на берегу своего адмирала («морское довольствие», как известно, отличается в кают-компаниях обилием беспошлинных питий всякого рода), командир возымел хвастливое намерение показать адмиралу, что он своим «Сивучем» может и на тесном рейде «восьмерки выписывать», и… с первого же шага задел винт «Манджура» и погнул винтовой вал настолько, что пришлось отправить судно на продолжительный ремонт в японские доки. Конечно, на бывшем вслед за тем суде командир «Силача» реваншировал со своей стороны заслуженной снисходительностью командиру «Сивуча»; тут, правда, свидетелем был и сам адмирал, но он также не чужд морских традиций; притом же он сам в это время находился на палубе «Сивуча» в качестве зрителя, созерцая, как командир его будет «восьмерки выписывать…».
Не лучше обстояло дело и с боевой подготовкой личного состава нашего флота вообще. В одном из своих приказов, отданных адмиралом Рожественским во время продолжительного стояния нашей эскадры под Мадагаскаром, по пути к Владивостоку, адмирал указывает на полное неумение офицеров и комендоров обращаться со своими орудиями, неумение стрелять и т.д. Но почему подобные приказы только теперь стали достоянием широких кругов общества? почему понадобились такие ужасные катастрофы, как позорное поражение нашего флота под Цусимой, чтобы они решились громко сказать то, что у них давно служило злобой дня при беседе между собой в своем интимном товарищеском кругу?
Видя вкоренившиеся злоупотребления,
