не можем поверить в то, что знаем.
Предостережение Мартина Риса, разумеется, существует не само по себе. Сигналов все больше, понимание проблемы растет как в научном сообществе, так и среди политиков, хотя среди последних, увы, реже, чем среди первых. В частности, было замечено и широко обсуждалось предупреждение одного из выдающихся американских программистов, автора языка Java Билла Джоя, опубликованное в продвинутом журнале Wired под заголовком, который говорит сам за себя: Why the Future Doesn’t Need Us («Почему мы не нужны будущему», апрель 2000). Подзаголовок уточняет: «Our most powerful 21st-century technologies – robotics, genetic engineering, and nanotech – are threatening to make humans an endangered species» («Самые эффективные технологии XXI века – робототехника, генная инженерия и нанотехнологии – грозят превратить человечество в исчезающий вид»). Ушедший от нас Жерар Межи, глава Национального центра научных исследований и признанный специалист в области физической химии верхних слоев атмосферы, которому мы обязаны знаниями о связи аэрозолей и других хлорированных продуктов с созданной нами дырой в озоновом слое стратосферы, незадолго до кончины заявил, что если мы решительно не изменим образ жизни, то придем к катастрофе. Не будем также забывать, что минутная стрелка часов Судного дня сегодня ближе к полуночи, чем в начале холодной войны.
Наконец, почему не процитировать Жака Ширака, в ту пору президента Французской республики? Сильные слова, произнесенные им на саммите в Йоханнесбурге летом 2002 года, еще звучат у нас в ушах: «Наш дом, Земля, горит, а мы смотрим в другую сторону». Инициировав поправки к конституции с целью включить в ее вступительную часть «принцип предосторожности», он не раз признавал в своих выступлениях, что наша «ответственность перед будущими поколениями» состоит прежде всего в том, чтобы уберечь их от «крупных экологических рисков», а значит, «остановить общее ухудшение ситуации, происходящее у нас на глазах», и для этого нужно выработать «новые отношения между человеком и природой», подразумевающие радикальное изменение способов производства и потребления.
Мне скажут, что здесь рассматриваются не наука и техника как таковые, а то, как общество их использует. Да, конечно, но еще раз подчеркиваю: наука и техника не могут переложить на общество всю ответственность за то, что оно с ними делает. Наука и техника – неотъемлемая часть глобальной цивилизации, а она сегодня переживает кризис. Это кризис человечества, которое обретает возможность посмотреть на себя новыми глазами, только когда понимает, что на карту поставлено его выживание.
Нынешняя модель научного, технического, экономического и политического развития мира страдает от неискоренимого противоречия. Она желает быть универсальной, видит себя таковой и не допускает мысли, что ей не является. Будто в бреду аутиста, она верит, что история человечества не могла привести ни к чему иному. Якобы в нынешнем развитии – конец истории, финал, в каком-то смысле искупающий все предшествовавшие мучительные поиски и тем самым придающий им смысл. И в то же время становится ясно, что универсализация развития – как в пространстве (равенство между народами), так и во времени («устойчивость» развития) – сталкивается с неизбежными внутренними и внешними препятствиями хотя бы уже потому, что атмосфера земного шара может его не выдержать.
Таким образом, нынешний мир должен выбрать, что для него главное: этическое требование равенства, ведущее к принципам универсализации, или же вышеописанная модель развития. Либо развитый мир обособится, что все чаще будет требовать от него принятия разнообразных защитных мер от все более гнусных и жестоких посягательств со стороны не допущенных на праздник жизни, либо появится новая модель отношений с миром, природой, тварями и вещами, пригодная к универсализации в масштабе всего человечества. Наука и техника должны будут сыграть ведущую роль в этом перевоплощении, разработать которое нам еще предстоит.
Зачем нам будущее
Нет, эпоха наша не для благих да трезвых помыслов, что бы ни говорил Доминик Лекур. Я хотел бы сначала показать это в отношении проблемы ответственности, поставив под сомнение слишком легко усвоенную и превращенную в клише идею, что за свои поступки мы отвечаем перед будущими поколениями.
Говоря о «нашей солидарности с будущими поколениями» на языке прав, обязанностей, долга и ответственности, мы поднимаем существенные концептуальные вопросы, прояснить которые западная философия оказалась преимущественно неспособна. Об этом красноречиво свидетельствуют трудности, с которыми столкнулся американский философ Джон Ролз, выставляя свой труд «Теория справедливости»[70] синтезом-преодолением всей моральной философии и современной политики. Утвердив и строго обосновав принципы справедливости, призванные управлять базовыми институтами демократического общества, Ролз вынужден сделать вывод, что они не применимы к справедливости отношений между поколениями. На этот вопрос Ролз дает лишь расплывчатый, ничем не подкрепленный ответ. Источник затруднения – в необратимости времени: теория справедливости, основанная на договоре, воплощает идеал обоюдности, но между разными поколениями обоюдности нет и быть не может. Младшее что-то получает от старшего, но ничего не может дать взамен.
И это еще не самое неприятное. В перспективе линейного времени, по которому живет Запад, в перспективе прогресса, идея которого унаследована от эпохи Просвещения, предполагалось, что новые поколения будут счастливее и мудрее предшествующих. В то же время теория справедливости воплощает фундаментальную моральную интуицию, оставляя приоритет за слабейшими[71]. Отсюда апория: более ранние поколения наделены меньшими благами, чем последующие, однако только они и способны что-либо им дать[72]! Кант, который также об этом думал, назвал непредставимым (rätselhaft) сравнение движения человечества вперед с возведением жилища, поселиться в котором сможет лишь последнее поколение. И все же он не считал возможным исключить аргумент, который представляется на самом деле уловкой природы или истории, в некотором роде вершиной инструментальной рационализации: предыдущие поколения жертвуют собой во имя последних[73].
Сегодня мы находимся в совершенно ином положении, поскольку главная задача – избежать окончательной катастрофы. Означает ли это, что идею прогресса надо подменить идеей регресса и упадка? Здесь требуется совершить сложный ход. Прогресс или упадок? Совершенно бессмысленная дискуссия. О нашей эпохе можно говорить абсолютно противоположные вещи – и они в равной степени окажутся справедливы. Наше время и наисчастливейшее, и наистрашнейшее. Нам надо думать одновременно и о возможной катастрофе, и о космической, быть может, ответственности за то, чтобы ее избежать. По мнению Ролза, за столом, где заключается общественный договор, все поколения равны. Ни одно в своих притязаниях не перевешивает остальные. Но ведь нет, поколения не равны с моральной точки зрения. У нас и у тех, кто придет потом, моральный статус (moral standing по-английски) значительно выше, чем у живших прежде – в отличие от нас о них можно сказать, что они не ведали что творили. Ныне мы переживаем становление человечества как квазисубъекта при исходном понимании, что его возможная судьба – саморазрушение, а зарождающаяся абсолютная потребность – этого саморазрушения избежать.
Нет, наша ответственность не обращена к «будущим поколениям» – безымянным созданиям, существующим сугубо виртуально. Никто не заставит поверить, будто у нас есть хоть малейшая причина интересоваться их благополучием. Трактовка ответственности как требования обеспечить распределительную справедливость между поколениями ведет в философский тупик.
За что мы в ответе, так это за судьбу человечества, а значит – отвечаем перед самими собой, здесь и сейчас. В десятой песне «Ада» Данте пишет:
Поэтому, – как ты поймешь и сам, —
Едва замкнется дверь времен грядущих,
Умрет все знанье, свойственное нам[74].
Стань мы причиной, по которой дверь будущего замкнулась бы навсегда, сам смысл пути человечества был бы навеки
