точно шестом от берега, оттолкнулся от голоса латыша. Что ему была Югославия? Что он там позабыл? И зачем ему жизнь, которая «вот это жизнь»? Его жизнь всегда группировалась вокруг чего-то неуловимого, не внешнего. После того как он отверг все эти мечты о славе и карьере, пусть даже «поэтической славе» и «поэтической карьере», все суета сует, Саша стал цепляться за свои занятия, искать опоры в своем внутреннем состоянии и в своей семье, в работе, ну да, и парк был как бы залогом этого состояния, не состояния неподвижности, конечно, а, напротив, развития…
Латыш доверительно сжал его колено.
— Ты пойми, — сказал он. — Я не против русских. Я люблю русских. Но им лучше уйти… Им лучше уйти из Латвии.
— Даже тем, кто там родились, — спросил Саша, — и тем, чьи родители там родились?
— Даже тем, — печально сказал латыш. — Тем более евреи. У нас есть свое, латышское.
Он выдвинул вперед челюсть. Он был очень похож сейчас на Острогина, а может, и наоборот, Остроган был похож на него. Саше стало жаль латыша и Острогана, которым так мало досталось земли на огромной нашей планете, в этой огромной, необжитой стране, так что они были со всех сторон теснимы инородцами и врагами, которых надо было скрутить в бараний рог… «В бараний рог… А где же Бог? А где же Бог, который любовь?» — думал Саша.
— Но ты пей, пей… — сказал латыш, наваливаясь на его плечо. — Это самый лучший бальзам, потому что он из Латвии. Все лучшее всегда было в Латвии. Ты согласен?
А Людка моталась с французами по Москве. Они побывали в Кремле, в Загорске, на Выставке достижений, она целый день была с ними, она объясняла им все, переводила, и она говорила только по-французски. Они хвалили ее произношение и вообще относились к ней совсем неплохо, однако все же еще не так, как она ожидала и заслуживала, может быть, потому, что группа ей попалась не самая удачная: большинство были бабы, такие страшилы, а еще француженки, и каждая о себе что-то понимает. В мужиках французских хоть какая-то была прелесть, шарм какой-то, один сказал Людке в Загорске, что он пока в России видел только одну женщину, у которой фигура соответствовала бы стандартам, то есть Людкину, он даже посчитал по какой-то там своей десятибалльной системе, и вышло восемь с половиной. Это было очень с его стороны порядочно, но вообще-то, когда она стала лучше понимать, что они говорят, она обнаружила, что разговоры у них ерундовые и несут они Бог знает какую околесицу.
И еще Людка обнаружила, что они стараются не уплатить где можно, и вообще, создавалось впечатление, что здесь они должны очень экономить, потому что дома, куда они вернутся потом, их ждут большие финансовые трудности, так они все говорили. Людка, конечно, расспрашивала про их оклады, и выходило, что никто из них не получает меньше как пятьсот рублей в месяц на наши деньги, в большинство даже тыщу и больше, так что, далее если вычесть квартплату и налоги, то все равно должно бы хватать на жизнь, но все дружно говорили, что не хватает Марсель, который подсчитал по системе про Людкину фигуру, очень прогрессивный левый человек, скорей всего, даже коммунист, сказал ей, что не в том дело, что они получают мало во Франции, а в том, что капиталисты, получают гораздо больше и с этим никак нельзя примириться. Но остальные в ее группе все-таки говорили, что они получают очень мало, а жизнь дорогая, и главное — неизвестно, будут ли они завтра жить так же, как сейчас, а не хуже. И в конце концов Людка поняла, что это вот и есть та самая неуверенность в завтрашнем дне, про которую пишут наши газеты (Людка, как и многие другие, считала, что она не верит нашим газетам, хотя при этом других источников информации у нее не было, а свое мнение по всем вопросам, чаще всего совпадавшее с мнением газет, все-таки было).
На четвертый день они полетели из Москвы в Ташкент, и у Людки было очень много хлопот, потому что все билеты и багажные квитанции, и все фамилии, и все номера машин и телефонов — все было у нее на руках. Она все время беспокоилась, что потеряет что-нибудь или перепутает, а когда они прилетели в Ташкент, там была несусветная жара и снова была суета с гостиничными номерами, еще хуже, чем в Москве.
И Марсель, наблюдавший, как она бьется, сказал ей очень ласково, что, по его наблюдениям, люди здесь работают очень плохо и неэффективно и это свидетельствует о том, что в этой стране отсутствует эксплуатация человека человеком. И ушел к себе в номер, очень довольный. А она осталась тут пластаться, и когда поднялась, наконец, к себе в номер, то тут же зазвонил телефон, и какой-то мужчина, не называя своей фамилии, просил ее немедленно спуститься в вестибюль, потому что он представитель и ему нужно кое-что узнать и вообще поговорить. Людка поняла, что он оттуда, и она не знала, как ей поступить, но вдруг вспомнила, как рыдала тогда ночью в номере немецкая переводчица. Людка сидела на кровати, не зная, что ей делать, а потом вспомнила, что они с Сашей однажды обсуждали эту проблему и Саша сказал:
— Наплюй, никому ты ничего не должна, переводи и только. А в случае чего пусть берут свою группу и идут все на хер. Проживем и так, верно?
Людка надеялась, что, может, не дойдет до скандала, но все же ее сейчас очень успокоило это воспоминание — что они говорили об этом и что на крайний случай она знает, как им сказать, хотя, может, она и не сможет сказать так хорошо, как Саша.
Ташкент был очень шикарный и современный город, и в нем было очень мало восточного, может, раньше и было когда-нибудь, но от землетрясения все очень пострадало, и теперь здесь были только километровые асфальтовые площади и трех-четырех видов дома из стекла и панелей. Зато базар был замечательный, было много овощей и фруктов, и были всякие красивые люди, похожие то на цыган, то на японцев, то на итальянцев или греков (может, они и были греки). После обеда у них было свободное время, и Людка повела свою группу в сувенирный отдел универмага, однако пришли они туда очень неудачно, она это увидела еще на подходе к универмагу, потому что огромная очередь обхватывала весь огромный универмаг, а
