все, что не приросло к месту: не только деньги и украшения, но и скот и предметы домашней обстановки. Когда некоторым его людям понадобилось укрытие, он завладел старой крепостью и «выгнал на зимнюю стужу восемь десятков семейств, лишив людей дров и корма для скота и не желая внимать мольбам старух из замка, появившихся перед ним каждая с Кораном, требовавших устрашиться Аллаха и проявить милосердие»[224]. Хазарейцы Бамиана столетиями страдали от угнетения и дискриминации, но от той жестокости, свидетелем которой оказался сейчас Массон, он испытывал тошноту и клялся себе, что впредь будет путешествовать один, следуя поговорке хазарейцев «Позже бывает лучше».
Массон ускользнул из лагеря, чтобы обследовать заброшенный город, громоздившийся над Бамианской долиной. Он был известен как Голгола, «Город криков». Не замечая холода, Массон провел долгие часы среди заметенных снегом развалин, слушая завывание ветра на пустых улицах. «Даже самый бесчувственный человек не вынес бы устрашающего свиста ветра среди башен и шпилей. Этот звук настолько необычен, что зачастую, оказываясь поблизости, я не мог не заслушаться, не обратить против желания взор на эти развалины и не застыть в ожидании, пока душераздирающий вой повторится»[225]. Жители Бамиана «считают эти скорбные потусторонние звуки криками погибших душ»[226].
Город лежал в руинах по простой причине: имя ей было «Чингисхан». Когда в 1221 году армия монголов подошла к Бамиану, местные жители «оказали сопротивление, обе стороны стали осыпать друг друга стрелами и камнями из катапульт». Это было опрометчиво. Если верить персидскому историку Ата-Малику Джувейни, судьба города решилась по нижеследующей причине:
Внезапно волею Рока, сокрушившего всех эти людей, из города была выпущена стрела, поразившая… любимого внука Чингисхана. Монголы поспешили захватить город, после чего Чингисхан приказал перебить всех – и людей, и скот, – не брать пленных, не щадить никого, даже плода в материнском чреве; и чтобы впредь там не обитала ни одна живая душа. Он нарек это место «Ма-у-Балих», что по-персидски значит «Плохой город». С тех пор никто там не селится[227].
С высоты Голголы Массону была видна вся долина. В «глубоком раздумье и недоумении»[228] силился он осознать то, что представало его взору. И чем дольше он смотрел, тем меньше понимал, на что смотрит.
В те времена никто не знал, что бамианские изваяния – это Будды. Прежде Афганистан был одним из величайших мировых центров буддистской религии и культуры: к его горным склонам льнули монастыри, на равнинах стояли бесчисленные ступы – сооружения для молитв и созерцания. В былые времена в Бамиане жили и молились более тысячи монахов – кто в монастырях в долине, кто среди скал как отшельники. В Бамиане собиралось столько отшельников, что их пещеры («называемые в народе “самуч”»[229]) покрывали горные склоны, как пчелиные соты.
Огромным Буддам было примерно полторы тысячи лет. Тот, что меньше, высотой 4,5 метра, был выбит в скале в середине VI века. Второй, высотой целых 53 метра, появился полвека спустя. Эти Будды не просто украшали безмятежные места паломничества на краю известного тогда мира, ведь Бамиан тогда служил неспокойной стоянкой на Шелковом пути. Будды были раскрашены в броские цвета: тот, что крупнее, – в ярко-красный; тот, что меньше, – в снежно-белый. Их блеск и убранство были таковы, что китайский путешественник Сюаньцзан посчитал их отлитыми из бронзы.
Но исламское завоевание региона привело к тому, что буддизм в Афганистане не закрепился. Даже его история оказалась забыта.
Вообразите, что, гуляя по улицам Рима и видя почти на каждом углу церкви, вы при этом не знаете, что это такое и к какой религии некогда принадлежало… Бамиан был самым удивительным местом, какое когда-либо видел Массон, но впервые в жизни ему оказалось мало просто чувства «загадочности и потрясения»[230]. Ему требовались ответы: задрав голову и глядя на колоссальные выщербленные статуи, он хотел знать правду об этом месте. Он понимал, что это в любом случае не один из затерянных городов Александра Македонского[231]. Но Массон понятия не имел, с чего начать. Он чувствовал себя глупцом.
Перед ним высилось одно из чудес света, а он сам оказался одним из немногих сынов Запада, забредавших сюда на протяжении долгих веков. И при этом он не знал, что делать. С собой у него был всего один лист бумаги. «Вся пачка, которую я захватил из Кабула, израсходована, – сокрушался Массон, – в основном на письма солдат из лагеря своим друзьям, а бумагу, которую я заказал, так и не доставили из Кабула, отрезанного от нас снегами. От секретаря Хаджи-Хана, испытывавшего те же трудности с бумагой, я получил как большое одолжение этот самый лист, который вынужден беречь и использовать только для наиболее достойной цели. Бумага никудышная, но я был признателен и за такую»[232].
Стоя у подножия меньшего Будды, Массон заметил ступеньки, ведущие внутрь скалы, и опасливо ступил на них. Он с трудом протискивался в узком темном проходе, вырубленном в красной скале, но забирался все выше. Свет сочился из узких щелей[233]. Поднимаясь, он видел в эти щели то край одеяния Будды, то его огромную ладонь, то отвислую мочку уха. Снаружи царствовало безмолвие, ветер нес клочки черного дыма.
Выбравшись на свет над головой Будды, Массон узрел мир еще более прекрасным и причудливым, чем мог помыслить. На зимнем солнце ослепительно белел снег. В пещерах ближе к вершине скалы синел на солнце лазурит, желтело золото[234]. Всюду, куда бы ни глянул Массон, виднелись купола, резьба, восхитительные фрески[235]. То не просто примечание к известной истории, а целая исчезнувшая цивилизация, неведомая западной науке. Это было подобно тому, чтобы открыть для себя все краски мира: Массон понял, что здесь, в Афганистане, первооткрывателей ждет целый мир чудес.
У Массона кружилась голова. Даже его наброски отсюда, годами остававшиеся черно-белыми, запестрели разными цветами. В этот момент, глядя сверху на Бамиан, он понял, что хочет поведать миру историю Афганистана. Он еще не знал, как это сделать, но понимал, что «стоит на пороге открытия»[236]. Его сердце радостно трепетало. «Inveni portum, Spes et Fortuna valete. Sat me lusistis, ludite nunc alios!»[237][238] – подписал Массон свой карандашный рисунок пещер.
В ту ночь небеса озарял нескончаемый звездопад[239].
Прошло несколько недель, и Массон снова очутился в Кабуле. Обратный путь в компании нескольких слуг Хаджи-Хана сложился неудачно и едва не стоил ему жизни. Метель заметала его по пояс и грозила похоронить в сугробах[240]. Бывали ночи, когда его гнали прочь от
