право отъезда утратило своё практическое значение, думцы великих князей московских из вольных слуг, которые могли соглашаться с ними и не соглашаться, обратились в покорных исполнителей воли своих государей… Московские князья… совещались с думными людьми только тогда, когда сами этого хотели… Дума делает всё то, что ей будет приказано сделать государем, и не делает ровно ничего, если государю не будет угодно приказать ей действовать. А это значит, что дума не имеет никакой „своей“ компетенции»[110].
Упомянутый выше Берсень-Беклемишев жаловался, что Василий III решает все дела с узким кругом приближённых — «запершись сам-третей у постели». А. А. Зимин полагает, что «крамольный сын боярский был прав»: «Во-первых, не все её [Думы] члены играли в ней равную роль. Так, крупнейшей фигурой в конце правления Василия III был М. Ю. Захарьин, а в годы регентства Елены Глинской — кн. И. Ф. Телепнёв-Оболенский. Во-вторых, не всегда важнейшие дела поручались членам Боярской думы. Дворецкий, казначей да и просто фавориты великого князя (вроде Шигоны Поджогина и некоторых дьяков) решали часто больше, чем те или иные бояре…
Великий князь не мог ещё существенно нарушить традицию, в частности, назначить в Думу лиц, хоть сколько-нибудь не связанных с думными родами, но московский государь мог привлекать далеко не всех бояр для текущей правительственной деятельности»[111].
Иногда можно прочесть, что права русской аристократии защищала система местничества, обуславливавшая занятие должностных мест родовитостью. Но историкам так и не удалось обнаружить следов какого-либо официального сборника актов по местничеству — значит, оно не было должным образом кодифицировано. Это давало власти большую свободу действия, о чём свидетельствует всего лишь один процент дел, выигранных истцами в местнических спорах за всё время существования этой системы, а также нередко объявляемый монархами порядок «без мест», т. е. без учёта иерархии родов. С. М. Соловьёв видел в местничестве отражение только родовых и чиновных (а вовсе не сословных) интересов, что способствовало лишь разобщению знати: «Всё внимание чиновного человека сосредоточено было на том, чтобы при чиновном распорядке не унизить своего рода. Но понятно, что при таком стремлении поддерживать только достоинство своего рода не могло быть места для общих сословных интересов, ибо местничество предполагало постоянную вражду, постоянную родовую усобицу между чиновными людьми: какая тут связь, какие общие интересы между людьми, которые при первом назначении к царскому столу или береговой службе перессоривались между собою за то, что один не хотел быть ниже другого, ибо какой-то его родич когда-то был выше какого-то родича его соперника?»[112]
Что же касается дворянства (служилых людей), то оно зависело от верховной власти целиком и полностью, поскольку его земельная собственность (поместье) имела условный характер. Поместье давалось за службу — бессрочную, пока у помещика на неё доставало сил; в отличие от вотчины, оно не являлось частной собственностью и могло быть отобрано в случае уклонения от службы. Именно в поместное владение двум тысячам человек были розданы огромные земли, конфискованные у новгородских бояр, что положило начало созданию большого профессионального войска, а также земли «выведенных» вотчинников из других областей. Позднее помещикам стали раздаваться «чёрные земли» (т. е. государственные земли, на которых жили лично свободные, невладельческие «черносошные крестьяне») в таких уездах, как Ярославский, Переславль-Залесский, Муромский, Костромской, Дмитровский, Тверской. К середине XVI в. поместное войско составляло, по разным оценкам, от 20 до 45 тыс. человек, в него верстались представители самых разных слоёв населения, вплоть до боярских холопов.
Герберштейн так описывает взаимоотношения московской власти и служилых людей: «Каждые два или три года государь [производит набор по областям] и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг. Затем… он определяет каждому способному служить жалованье. Те же, кто может по своему имущественному достатку, служат без жалованья. Отдых даётся им редко, ибо государь ведёт войны то с литовцами, то с ливонцами, то со шведами… Кроме того, государь имеет обыкновение вызывать некоторых [по очереди из их областей], чтобы они исполняли при нём в Москве всевозможные обязанности».
В 1858 г. И. С. Тургенев в неоконченной статье о русском дворянстве дал яркую и исторически корректную характеристику генезиса сословия, к которому сам принадлежал: «…русское дворянство никогда не составляло особой касты, оно не было самостоятельным, не выводило свою власть от божьей милости, не имело прав… Укреплённых замков оно не имело ни в каком смысле — ни в физическом, ни в нравственном; оно не имело вл асти — оно служило ей… Они [дворяне] служили хорошо или худо, их жаловали и налагали на них опалу… Оттого-то дворянство наше никогда не вступало и не могло вступать в борьбу с правительством… Служба… — вот то коренное начало, которое лежит в основании всему учреждению] р[усског]о д[ворянства], которое даёт ему его особенное значение и смысл… Стоит только раскрыть наудачу наши летописи, наши законы, указы, частные записки, чтобы убедиться в этом. Увечные израненные старики вымаливали отставку как милость… Русский дворянин служил и служит — и в этом его сила и значение, а не во владении крестьянами — явлении случайном». Взгляд Тургенева вполне подтверждается, например, таким рассказом Герберштейна: «Если у нас с ними [русскими дворянами] заходила речь о литовцах, они обыкновенно с усмешкой говорили: „Когда их король или великий князь приказывает кому-либо из них отправляться с посольством или в какое другое место, то получает в ответ, что-де жена больна или лошадь хрома. А у нас не так, — говорят они, смеясь, — если хочешь, чтобы голова была цела, отправляйся по первому приказу“».
Весьма показательно, что в Москве не действовало стандартное для Европы сословное ограничение на телесные наказания: бояре и служилые люди подвергались им наравне с простолюдинами — батоги, кнут, битьё по щекам…
Произвол как принцип отношения к нижестоящим, приспосабливая к своим нуждам, естественным образом перенимала у верховной власти её провинциальная администрация — наместники и волостели, вершившие государев суд на местах (иногда с участием выборных представителей «земли»). Первые ведали крупными городами и близлежащей округой, вторые — разными по размеру сельскими волостями, получая и то и другое в кормление, т. е. обеспечивать начальство должны были жители управляемых мест. Собственно, сами эти должности создавались едва ли не в большей степени для содержания государевых людей, чем для поддержания порядка: большинство местных проблем земские миры решали сами. Понятно, что такая управленческая система не могла не вести к крупным злоупотреблениям, о чём свидетельствуют многочисленные жалобы обывателей. Местный летописец рассказывает про обыкновения псковского наместника в 1540 г.: «Князь Андрей Михайлович Шуйский [тот самый, которого убили псари по приказу юного Ивана IV]… был злодей, в Пскове мастеровые
